— Да нет, он, бывает, спит очень беспокойно…
— Не то, что Алексей Иванович, да?
— Вот именно.
— А, может, я сам тогда к вам попозже наведаюсь? Вы с какого бока спите: справа или слева?
— Да что ты такое надумал!? Глупость какая-то…
— А вы только представьте: через час-полтора, когда вы измучитесь от всяких мыслей, до вас кто-то дотрагивается и шёпотом просит подвинуться, уступить местечко рядом с собой… Так, повторяю вопрос: с какого бока вы спите, с левого или правого?
— Ни с левого и не правого, а у стенки! Так что выбрось из головы всякую мысль об этом!
— Придётся сегодня поменяться местами. И не забудьте оставить дверь не запертой. Спокойной ночи!
Последние два слова я произношу нарочито громко и, отдав ей книжку, прохожу мимо неё, безмолвно открывшей свой рот, на террасу. И вижу такую картину: мужчины всё ещё делятся своими впечатлениями о только что закончившихся карточных баталиях. А госпожа Жукова всё ещё никак не может отделить своего мужа от их компании. Подхожу к госпоже Ульман и предлагаю свои услуги для приведения в порядок помещения. Она отказывается от них:
— Тут делать-то особого нечего. Утром прислуга всем этим займётся. Так что спасибо. Иди-ка спать.
— А вы забежите ко мне, чтобы пожелать доброй ночи и поцеловать?
— Не знаю, не знаю, — смеётся она. – Боюсь, что мне не до того будет, еле на ногах стою.
— А если я вас подожду не в библиотеке, а в вашей комнате?
— Ну вот ещё чего надумал! Иди-иди к себе. Так и быть, загляну на минутку…
Она отталкивает мою руку, пытающуюся прикоснуться к её груди, и повторяет:
— Иди-иди!
30.5 — всё-таки маман.
Шагая по тёмному коридору и затем спускаясь по лестнице на первый этаж, я размышляю, куда идти: к себе ли, или всё же к госпоже Ульман? А что если заглянуть к кому-нибудь из девочек? К той же Ксене, например. Мамуля её, поди, угомонилась и навряд ли нарушит наше уединение… А может быть, разбудить Надю и допросить её с пристрастием, откуда у неё появился «Монастырский привратник» и насколько далеко она готова следовать за его героями? Но где она спит? Не вместе ли с Верой, своей старшей сестрой? Надо будет спросить у Пети, а для этого его следует разбудить. Что ж, отправимся в библиотеку.
Но там темно и ничего не видно. Безрезультатно поискав керосиновую лампу и также безрезультатно позвав Петю, я поворачиваю назад и выхожу в коридор. Что делать? Подниматься к госпоже Жуковой, тёте Тане или маман ещё слишком рано. Ничего не остаётся, как идти к госпоже Ульман – ведь она сегодня одна-одинёшенька из-за дежурства мужа. Захожу и, не дожидаясь, когда она заявится, быстро раздеваюсь, залезаю на постель, натягиваю на себя одеяло, сладко вытягиваюсь, смыкаю очи и моментально проваливаюсь в состояние небытия. Сколько оно длилось – минуту или две, а может час-другой, — не ведаю. Но открыв глаза, вижу, что по прежнему нахожусь в одиночестве. Значит, ещё не приходила? Или же, обнаружив меня в своей постели, удалилась? Надо найти её и вернуть.
Я поднимаюсь, спешно одеваюсь и устремляюсь на поиски. Поднявшись на верхний этаж, пробегаю коридор и открываю дверь на террасу. Там темно и явно никого нет. Закрываю дверь и опять задаюсь вопросом: что делать дальше. То есть, что делать, — это ясно: надо проникнуть за одну из дверей, отделяющих меня от одной из трёх дам, спящих, а. может, наоборот, томящихся от ожидания, но непременно рядом со своим законным супругом. Вот только к кому из них нанести первый визит? Да что тут думать: толкнись в первую же дверь и осторожно входи, если она открывается, а если заперта, — направляй свои шаги к следующей.
Толкаю первую – ту, что ведёт в комнату маман. Она поддаётся, и впускает меня внутрь. Не мешкая, снимаю с себя обувь и одежду, нащупываю край постели, забираюсь на неё и, нырнув под одеяло, пытаюсь определить, кто лежит рядом со мной. Через какую-то пару секунд мне становится ясно, что это вовсе не женское тело. Быстро спускаю ноги на пол, обегаю кровать с другой стороны, и руки мои упираются в шикарную задницу. Вот она, желанная! Я прижимаюсь к ней. Мамочка моя лежит на левом боку, свернувшись клубком. Между нею и её супругом, моим отчимом, довольно значительное расстояние. Она словно машинально отжимает от правого бока локоть и пропускает мою длань, устремившуюся к её груди. И уже явно сознавая, что делает, приподнимает на секунду левый бок, чтобы дать волю мой другой длани. И вот уже оба её шикарных полушария стиснуты в моих ладонях. И я ощущаю под тонким батистом её ночной сорочки, как стремительно набухают и твердеют её бутоны. Когда мои губы дотягиваются до её шеи, она начинает крутить головой, затем вдруг резко переворачивается на правый бок, лицом ко мне, обнимает меня и яростно целует. При этом её груди настолько тесно прижались ко мне, так что мои ладони оказываются без дела. С левой рукой я ничего не мог поделать, — настолько она оказалась придавлена её телом. Но свободную правую я отправляю путешествовать от талии к коленке, хватаю края подола и тащу его вверх, насколько это возможно, после чего принимаюсь поглаживать обнажённую кожу бедра. И когда дотрагиваюсь до желанной расщелины, обнаруживаю, что она совсем мокра и раскрыта. Запускаю туда палец, затем другой, ощупью ищу и нахожу клитор. И только начинаю слегка потирать его, как она совершает ещё одно резкое движение всем телом, опрокидываясь на спину и как можно шире раздвигая задранные вверх колени.
Я ухитряюсь тут же поместить между ними свои колени и, ухватившись за свой хоботок, собираюсь, было, погрузить его в её пылающее жерло, как вдруг чувствую, как обе её ладони довольно сильно и настойчиво надавливают мне на темя, словно желая переместить мою голову (и губы) как можно нижи.
«Ага! – думаю я, — ей хочется, чтобы я прежде покрыл поцелуями её перси!»
Освободив на минутку-другую руку, я вместе с другой – свободной – с некоторым усилием стаскиваю с её плеч тесёмки ночнушки и, вытащив наружу шикарные мякоти, принимаюсь тискать их и покрывать поцелуями. Мои губы, язык и зубы вонзаются по очереди то в один, то в другой набухший до невозможности сосок. И я даже осмеливаюсь время от времени слегка прикусывать их, что каждый раз заставляет ей постанывать и охать. От удовольствия, как я понимаю.
Полагая, что этих предварительных ласк достаточно и что моя маман неплохо уже разогрета, я решаю вернуться к достижению своей главной цели и вновь просовываю одну из рук между нашими телами, чтобы направить своего упёршегося ей в ляжку упрямца туда, где ему давно, вроде бы, положено было быть.
И опять ощущаю давление её ладошек на моё темя.
— Пожалуйста, миленький! – вдруг довольно внятно шепчет маман. – Мне так понравилось… Ну, то, что было у нас тогда… под ветлой… Это было так восхитительно, что мне захотелось снова… Можно?
На сей раз до меня доходит, что же ей более всего желательно, и я моментально исполняю её просьбу: отползаю чуток на коленях, опуская на пятки таз и прикладываю к её промежью свои уста. Пробегаю губами по лохматке, и, обнаружив наполовину вывернутые срамные губы, принимаюсь лизать их. Охи и ахи усиливаются, таз заёрзал, а когда мой язык упирается в разбухший и затвердевший похотник и я его беру в зубы, ей уже становиться не в мочь сдерживать свои истошные стоны.
Они не прекращаются и тогда, когда я – не столько потому, что мой нос не очень-то приятно чувствовал себя в густых завитках на её лобке, но и для того чтобы прекратить эти ужасающие звуки, вырывающиеся из её уст, подаюсь сильно вперёд и накрываю их своим ртом, одновременно ухитрившись, снова просунув под себя руку, схватиться за свой дротик и ввести его в развороченную расщелину.
— Ах, ох! Миленький ты мой! – продолжает чуть ли не выкрикивать она.
И случается то, что только и могло произойти в этих обстоятельствах.
— Лида! – вдруг до носится до нас голос. – Что случилось?
Мы замираем, парализованные страхом.
— Лида! Что с тобой? – повторяет свой вопрос невольно разбуженный нами отчим.
И я чувствую, как его рука касается волос на моём затылке.
Реакция моей маман была молниеносной: она скидывает меня с себя, поворачивается к нему лицом и произносит:
— Ах, действительно, что это со мной? Кажется, что-то приснилось…
— Что-нибудь плохое? Ты, вроде бы, стонала…
— Нет, что ты! Напротив! Что-то очень-очень прелестное… Но спи-спи, завтра расскажу, если не забуду.
Осознав, что смертельная опасность миновала нас, я пробую, было, возобновить свою кровосмесительную забаву, но, обняв маман за плечи и прижавшись к её заду, неожиданно ощущаю что-то неладное со своим хоботком. Просовываю к нему руки и обнаруживаю, что вся его былая напряжённость и твердокаменность куда-то улетучилась и что в мой ладони что-то вроде мышиного хвостика.
Очевидно, то же самое ощутила и моя маман. Выждав пару-другую минут, она поворачивается ко мне, обнимает меня, нежно целует и шепчет на ухо:
— Кажется, он снова заснул… Пронесло… Но не будем больше гневить Бога… Тихонечко вставай и улепётывай отсюда… И чтобы через минуту тут твоего духа не было!
— Но мне же надо одеться…
— В коридоре сделаешь… Подожди за дверью, я вынесу…
30. 6 – и не тётя и не г-жа Жукова..
Ждать приходится прилично. Маман моя явно не спешит собрать мои пожитки и вернуть их мне. Наконец, она выходит в коридор. Мы, не сговариваясь, обнимаемся и целуемся, но теперь в наших ласках нет никакой страсти.
— Слава Богу, — говорит она, — что всё так обошлось. И как это только я отважилась пойти на такое! Сама себе удивляюсь… Тебе помочь одеться? Тут так темно, ничего не видно.
— Помоги. Где мои кальсоны!
— Вот они… Обопрись о меня и просовывай одну ногу, потом другую…
Я повинуюсь, и когда она, натягивая штанины мне на бёдра, словно невзначай, касается моих причиндалов, я чувствую, как их словно ласковая молния пронзила и они будто бы малость встрепенулись.