— Сзади… Слезайте-ка с меня, я встану на пол, а вы приподнимите и подвиньте ко мне свою прелестную попу, чтобы она оказалась в пределах досягаемости моих рук и моего балунчика.
— Вот так?
— Правильно… Жаль только, что ничего не видно и нельзя насладиться таким шикарным зрелищем.
— Как-нибудь в другой раз… Ну что там у тебя?
— Всё темнота виновата: тычу-тычу, а попасть не могу…
— Ой, больно же! – вскрикивает она, резко от меня отстраняясь. — Не туда попал…
— Действительно не туда… Тогда возьмите его своими пальчиками и введите туда, куда надо…
— Вот так?
— Кажется так… Вы-то ощущаете его?
— Ощущаю, ощущаю… Только давай побыстрее: времени у нас в обрез, а мне хотелось бы доставить тебе полное удовольствие, на которое у нас в Подольске как раз не хватило времени… Помнишь?
Скользя своим членом вдоль стиснутых и влажных стенок её влагалища, я время от времени замедляю свои движения, чтобы иметь возможность ответить ей:
— Да, помню… Пришёл ваш муж, и вы, удалив меня в соседнюю комнату, принялись соблазнять его…
— И мне это удалось, признаюсь… Да что там говорить: ты, небось, чертёнок, ухитрился подсматривать?
— Подсмотреть не удалось, но кое-что слышно было.
— И как же я хотела после этого тотчас соединиться с тобой, мой миленький, чтобы дать тебе то, в чём отказывала до этого…
— И этот, этот момент, кажется, настаёт! – чуть не вскрикнул я, и через пару секунд с воем начинал изливаться в её пылающую утробу. – Наконец-то! Ах, ах! Я на седьмом небе!
Совершив несколько конвульсивных толчков, я застываю и жду, что будет дальше, пробуя время от времени продолжить возвратно-поступательные движения. Но не ощущая прежнего плотного контакта моего члена со стенками влагалища, взмыленного моими и её выделениями, достигаю лишь того, что он оттуда вываливается.
Госпожа Самарина живо переворачивается и говорит:
— Возьми край простыни и вытрись.
— Вас тоже вытереть? – спрашиваю я, совершив соответствующие действия.
— Я уже сама пытаюсь это сделать… Ну и пачкун же ты, миленький! Такой мокрой я уже не помню, когда последний раз была…
— Извините, но вы же разрешили…
— Разрешила, — это не то слово. Я жаждала этого! И только рада тому, что у нас это получилось… Присядь-ка рядом со мной, дай мне обнять и поцеловать тебя… Вот так… А возвращаясь к нашему свиданию в Подольске, скажу то, что уже тогда говорила тебе… Ты сумел не только доставить мне небесное наслаждение, — как и только что! – но и заставил меня пойти в беседах с тобой, кои у нас были в промежутках, на такие откровения, на какие женщины с мужчинами обычно не осмеливаются… И вот теперь удовлетвори, пожалуйста, моё нескромное любопытство, хотя поверь, мне стыдно об этом спрашивать. Ответишь?
— Как на духу, Елизавета Львовна!
— Раз так, признавайся, ты нарочно пытался сунуть своего балунчика не туда, куда ему указан путь естеством, моим и твоим? Понятно я выражаюсь?
Произнося это, она дотрагивается до него, кладёт на ладошку и легонько подкидывает.
— Даю честное слово, что не нарочно. Хотя сейчас, задним числом, думая об этом, готов признаться, что, случись это, не вмешайтесь вы это действие, не направьте вы меня на знакомый путь, не прочь был бы попробовать проникнуть в вашу попочку. То, что мне приходилось читать об этом, говорит вроде бы о том, что удовольствие от этого получается отнюдь не меньшее. Мешает и пугает только боль при проникновении. А чтобы свести её до минимума, надо быть хорошо подготовленными.
— Что ты имеешь в виду? – не перестаёт интересоваться она, продолжая поигрывать моим инструментом и констатируя с деланным удивлением: — Ба, да он совсем скукожился! Бедненький! Но я рада, что мне удалось сбить с него спесь и привести его такое состояние!
— Уверяю вас, если ваше любезное обращение с ним не прекратится, он опять воспрянет. Всё дело только во времени.
— Боюсь, что его-то у нас и нет… Но что ты там изволил говорить про хорошую подготовку? Поделись-ка, что ещё вычитал в неприличных книжках?
— В какой-то мере вас можно считать уже подготовленной: вы возбуждены и совсем мокренькая. Того, что у вас сейчас внутри достаточно для того, чтобы пальцем смазать ваш задний проходик и облегчить тем самым проникновение в него. Можно я попробую?
— Попробуй! Только не очень-то усердствуй и чуть-что, прекращай…
Я опускаю пару пальцев в её разворошенную, с распухшими краями, расщелину и, подвигав ими там малость, вытаскиваю их и предлагаю:
— Извольте принять соответствующую позу.
— Опять на колени встать?
— Можно и так.
Подушечками этих двух пальцев я совершаю круговые движения вокруг очка, время от времени дотрагиваясь до него и пробую опустить в него ноготок.
— Приятно?
— Да, как это не странно! Но несколько подобное я почувствовала и тогда, когда ты по ошибке, если верить тебе, тыкался там, пока не причинил ужасную боль.
— А сейчас не больно? — спрашиваю я, погружая палец уже на полную фалангу.
— Кажется нет…
— А сейчас?
Молчит. Значит не больно. А если и больно, то не так чтобы уж очень.
— А теперь, пожалуйста, потерпите. Сейчас я смажу свой балунчик вашей смазкой, как следует поплюю на него, чтобы легче ему было проникать, и попробую заменить им палец…
Но размазывая на нём слюну, я убеждаюсь, что он по-прежнему в ничтожном состоянии, и о том чтобы ввести его куда-нибудь – хоть в зад, хоть в перёд – и речи быть не может. О чём и сообщаю ей:
— Кажется, я поторопился, Елизавета Львовна… Извольте убедиться…
Госпожа Самарина сваливается с колен через бедро на задницу, поднимает туловище и дотрагивается рукой до моего ставшим тряпичным хоботка, поглаживает его и говорит:
— Ну, может, и хватит с нас на сегодня. Мне так хотелось, чтобы ты… Ну, чтобы ты тоже… Как же я переживала, что не получилось в прошлый раз, в Подольске. А ведь чтобы иметь алиби, я заставила мужа… Ну, ты знаешь, что я хочу сказать!..
— Ну, как же, я уже признался, что всё тогда прекрасно слышал, и жалко только, что не видел.
— Проказник! Ни стыда, ни совести!