— Око за око, зуб за зуб, — непонятно отозвался Шрек за рулем. — Жизнь за жизнь. Так и разойдемся.
Алина испугалась непонятного, заревела и уткнулась доброй женщине в блузку.
— Ну-ну, — сказала женщина, — Вот еще, разнюнилась. Ты есть хочешь, кстати, рыжулечка? У меня бутерброды есть. Егоров, пакет с едой дай, и салфетки из бардачка достань, у нас тушь уже за майку течет
***
Чудес не бывает.
И дома у Алины больше не было. Дверь открыл какой-то небритый джамшуд в шортах,
спросил: «Чиво нада?», а после первого же вопроса Егорова попытался захлопнуть дверь. Егоров был готов к такому развитию событий, и дверь захлопнула джамшуда в обратную сторону первой. Обитатель квартиры оказался на кухне, распластавшись на линолеуме и прижимая к груди сломанное запястье.
— Я тебе не рекламный агент на побегушках, абдулла, — сказал Егоров, ставя чайник на плиту и щелкая зажигалкой. — Чтобы ты дверь передо мной захлопывал. Ты еще раз дверь захлопни, я тебе челюсти так захлопну, что питаться ты будешь исключительно внутривенно глюкозой. Где бабка? И не петляй мне тут, щас чайник вскипит, попьешь прямо из носика.
— Какой бабка? — окровавленным ртом спросил поселенец.
— Подожди, Егоров, не нервничай, — сказала Егорова-Егорова, присаживаясь на корточки перед потерпевшим. — Я с ним сама поговорю. Слушай, человек. Где женщина? Которая хозяйка помещения? Селифанова ее фамилия. Вот ее внучка родная стоит, она домой приехала. В колледже училась за границей, теперь вернулась. Что ты тут вообще делаешь, в чужой квартире?
— Купил.
— У кого?
— Не знаю.
Егорова-Егорова вздохнула и поднялась над покалеченным самозванцем.
— А ты мутный, однако Ладно, идем документы на квартиру смотреть. Егоров, ты чайник пока не снимай с плиты. Пригодится. Если будешь чай делать — мне без сахара. Только чашки хорошо помой. Рыжбанчик, ты не волнуйся. — Алина покорно кивнула. — Сейчас мы во всем разберемся. Все будет хорошо, белочка.
***
Из комнаты грохнул падающий сервант, затем раздался вопль. Потом еще что-то загремело и покатилось, как будто Буратино закатывали в ковер, предварительно обломав ему нос для удобства кантования. Егоров посмотрел на Алину и пожал плечами, разливая кипяток по чашкам.
Алина поежилась.
На кухню зашла Егорова-Егорова, злая и озабоченная, без своих ямочек на щеках. Сняла с руки кастет, подаренный Егоровым на день свадьбы. Затем опомнилась, мягко улыбнулась Алине.
— Сложно все, Егоров. Третья-четвертая перепродажа. Бабка уже усопла. Три года как. Доказать что-то будет трудно, у Алинки документов нет, вообще никаких, кроме наших картонок. Откуда знать, что это она — Селифанова Алина Игоревна? Тем более что она теперь не Селифанова, а Кудрикова. Новый фальшак делать? Так это тебе не границу разово переехать, документы будут серьезно смотреть. Или честно решать? Тогда уголовное дело надо открывать. Со всем вытекающим. Столько же еще времени пройдет.
Егоров тяжко задумался.
— Может его — того? — спросил по размышлении Егоров. — А там решим Сейчас он все, что надо, подпишет чайник уже вскипел
— Ну и что? — резонно ответила Таня. — Завтра весь его аул здесь будет, вступать в наследство приедет. Ты предлагаешь третью мировую развязать? Из-за двухкомнатки в Железнодорожном районе?
— Можно я пока у вас поживу? — робко спросила Алина. — Или рядом хотя бы? Я печатать умею, или диспетчером на телефоне могу. Я языки знаю. Мне только на первое время Я могу в машине спать.
— Нет, — не раздумывая, ответил Егоров. — Нельзя. Никак.
Егорова-Егорова нехорошо прищурилась и надела кастет обратно. Хороший, кстати, кастет. Свадебный. Тяжелая платина с пробой 900, с иридием в лигатуре. Четыре камушка по одному карату — не ради понтов, а ради красоты и блеска. И гравировка на упоре: «Тебе, с любовью и нежностью».