— Крыжак, не втыкай пока шнур в розетку, я сначала выпорю ее этим шнуром по сраке, чтобы рудой потекло. Потом ток подключим. Я за цыцьки хотел «крокодилы» зацепить, но, боронь боже, еще сердце у нее станет, если пропускать через грудину. Выскользнет от нас легко, курва, что я Мусе отдам? Сначала в пизду. За клитор и вот за это. — Михась потащил пальцы назад и понюхал их. Улыбнулся. — Цепляй электрику. А потом уже с ней поговорим — кто ее увез, и где их искать. Не поймет — отрежем кое-что. Нет, я резать не стану. Плоскогубцами пуговицы поотрываю. Часа два у нас есть, потом добрый доктор приедет.
«Спокойно», — подумал Башкир, захлебываясь адреналином — как он всегда говорил себе, когда было неспокойно, с самого детства. Башкиру было страшно. Больше всего он боялся быть тупым. Хватит уже быть тупым. Спокойно. Не говори, пиши. Провод на шее тонкий и длинный. Горлом не порвать. Поддеть бы чем-то.
Башкир прижался к стене и отвернулся, стараясь, как актер Больших и Малых театров, изображать искренние страдания влюбленного, одновременно выбирая слабину электрического провода, которым был притянут за горло к чему-то прочному сзади — дергайся и душись. Запястья он уже пробовал высвободить, но залепили их друзья-панове на совесть.
Провод — нехитрая вещь. Две медные жилки, да оболочка из полихлорвинила. Только горлом его не порвешь. А немножко потянуть можно.
Михась с одобрением посмотрел на страдания молодого Башкира.
— Не интересно смотреть? Я бы тебя сразу положил в яму, если бы ты мне нос не разбил. Вижу, что ты мужик хороший, честный. Но теперь уж так, не хочешь смотреть — тогда слушай. Крыжак, давай шнур. Сейчас по пизде ее утеплю.
Алина взвыла так, что Башкира чуть не подбросило на полу. Выжигая нервы, стирая зубы и тратя год жизни за секунду бытия, он остался почти неподвижен. Подбородок уже пролез под провод.
— Еще! — заорал Михась, ставя ударение на первый слог. — Еще!
Алина взвыла снова, давясь скотчем. Под растянутый провод пролезло ухо Башкира, обдираясь о жилу шнура. Хорошо было бы еще выше поднять, над виском, и упереться рогом но свистнуло опять, и Алинка взвыла в третий раз, и Башкир, обрывая под корень ухо, содрал ошейник с привязи движением своей тупой башки, как цербер,срывающийся с цепи.
***
Никогда он не был стратегом, и даже тактиком никогда не был. Пушечное мясо. Как ощетинившиеся сарисами против индийских слонов гетайры Македонского, как старая гвардия Наполеона, стоящая в мертвом каре под картечью, как угрюмая рабоче-крестьянская пехота, мотающая под Вязьмой противотанковые гранаты в связки, перед последним своим рассветом. «Говори что делать, командир, мы сделаем « Но командовать было некому.
Не было свирепого команданте Егорова, не было хитрого штабника Азота, не было даже дурного и везучего Васьки, чтобы донести пакет до штаба. И пехота пошла гибнуть в поле сама, по своему простому разумению.
Башкир подвел ногу под ногу, и рывком поднялся, растягивая наружные мышцы бедра. Сбил пинком Михася со шнуром в руках, чуть не упав сам при этом. Переступил распластанную Алинку, выровнялся и утвердился на ногах. Массой, толчком, повалил Лешека. Потом откуда-то снова появился Михась (да откуда ты, блядь, постоянно берешься?), Башкир попытался ударить его лбом в лицо, но с руками за спиной особо не размахнешься, тут амплитуда нужна и обратное движение рук. Получилось не очень сильно, зато по больному носу. Михась взвыл и опять пропал из поля зрения.
Все. На этом воинские успехи закончились.
Дальше была цусима, армагеддон и аустерлиц. Башкиру дали под колено, затем в голову, затем еще раз в голову с другой стороны, затем просто, как кеглю, повалили на пол. Краем заплывшего глаза он увидел Алинку, отползавшую боком от места побоища в дальний угол комнаты. Потом град ударов посыпался на Башкира, он сжался в позу эмбриона и затих.
— Все, — гавкнули сверху. — Хватит. Конец. Перевертайте его до неба.
Башкира перевернули на спину. Над ним нависал с пистолетом в руках, со свиным рылом вместо носа, озверевший Михась.
Башкир, уже плохо соображая своей разбитой головой, все пытался приподняться, чтобы увидеть — далеко ли отползла Алинка? Может быть, ей повезло, и она вообще убралась из этого ужасного места? — но Михась ногой в ботинке упирался Башкиру в грудь, и каждый раз возвращал его на место, колотя затылком о пол.
— Пся крев, — это из поднебесья сказал не Михась, почему-то, а Лешек. — Ты тут его стреляй, а девку берем в спальню. Я этого вепря не потащу. Тяжелый, и все кровью измарухает. Друг его скоро приедет — что ты ему покажешь? Что скажешь? Он же поймет, весь пол в крови. Давай, этого тут стреляй, и оставим за диваном. А девку в чистую спальню понесем, там и поиграемся. Туда и доктора приведем. Мешок ей на голову наденем. Наволочку снимем с подушки. Скажем доктору — так надо.
— Добро. Только я этого не сразу кончу, холеру, — ответил хрипящий Михась с кровавым лицом. — Еще два часа есть. Я ей сейчас пуговицы с сисек и пизды срежу, а он их сожрет. В рот ему засунем и скотчем заклеим. Пусть жрет, или давится. Повенчаем.
Михась поднял пистолет, прицелился Башкиру между ног.
Грохнул выстрел.
***
Голова Михася разлетелась, как перегоревшая лампочка, под звон стекла, оставив от себя только цоколь шеи с нижней челюстью, и какие-то кожаные ошметки щеки. Михась без головы, зато с пистолетом в руке, повалился на Башкира. Затем, из разлетевшегося окна, ведущего на веранду, грохнуло еще дважды, выбивая пыль и ворс из дивана напротив.
Почти одновременно от входной двери задолбило мерно, страшно и тяжко, выбрасывая языки пламени из ствола, и отравляя воздух гарью пороха и трассеров, наполняя помещение тлеющими волокнами и какими-то крутящимися щепками.