— Да, конечно, — согласился Колька. И всё равно… всё равно Кольке было удивительно: с ним т а к о е случилось, и вот он сидит, курит, и — будто ничего, совсем ничего не было… разве это не удивительно? Он вдруг снова подумал про Влада — двоюродного брата, к которому они ездили в начале лета на присягу: отслужит Владик, вернётся из армии, и — никто знать не будет, трахался он в армии с другим солдатом или ничего такого у него там не было…
— Влад… — снова проговорил Колька и, посмотрев Владу в глаза, широко, во весь рот улыбнулся: — Я раньше думал, что это плохо… ну, если два пацана — друг друга в жопу… а это — кайф!
— Конечно, кайф! — тут же, соглашаясь с Колькой, отозвался Влад. — А знаешь — почему?
— Почему?
— Потому что ты — извращенец! — ответил Влад и точно так же, как Колька, широко, во весь рот улыбнувшись, Влад шутливо толкнул Кольку локтём в бок. — Вот почему!
— Сам ты извращенец, — тут же парировал Колька, локтём толкая Влада в ответ.
Какое-то время, сопя, они шутливо толкались, сидя на скамейке — пытаясь перебороть друг друга… Влад то и дело хватал через плавки Колькин член, и Колька, не оставаясь в долгу, делал то же самое — хватал через плавки член Влада, — они определенно нравились друг другу, эти два пацана, волею случая оказавшиеся вместе в летнем лагере во время пересмены… вот ведь как в жизни бывает! Ещё утром они не знали, как друг друга зовут, еще днём, купаясь в море, они ни о чём таком не думали, ещё вечером, разговаривая с Мимозой, они оба ничего такого не предполагали, и вот… разве это не удивительно? Было уже поздно — была ночь, а они всё говорили и говорили… наконец, докурив очередную сигарету, Колька вопросительно посмотрел на Влада, и… хотя спать им обоим ни капельки не хотелось, они, не сговариваясь, одновременно поднялись, чтоб идти в палату… глядя на Влада, Колька вдруг подумал, что они эту ночь, пока в домике никого нет, могли бы спать без плавок — голые… да, голые… а почему, собственно, нет — что в этом плохого? Колька уже хотел сказать об этом Владу — предложить Владу спать без плавок, но тут же подумал, что говорить об этом он не будет… он не будет об этом говорить — он проверит, на самом ли деле Влад читает его мысли…
Это было, конечно, удивительно, но они действительно думали одинаково: за то время, пока они лежали в домике после траха и потом, когда сидели в беседке, ни у Кольки, ни у Влада ни разу не возникло даже намека на мысль о какой-либо \»голубизне\» всего того, что между ними случилось… само это слово — \»голубой\» — ни Владу, ни Кольке ни разу не пришло в голову, — они оба об этом ни разу не подумали, и это было удивительно… А может, ничего удивительного в этом не было? Может, во всём, что с ними случилось, была изначальная логика жизни — логика их человеческой сути, и они, подчиняясь этой логике, на какое-то время просто забыли, что есть всякие убойные слова, с помощью которых хитрожопые люди, то и дело извращающие жизнь, стремятся подменить логику жизни разномастными наборами тухлых догм и лукавых предписаний? Слова, если над ними не задумываться, а принимать их на веру как некую данность, могут далеко увести от истины… но неужели чьи-то чужие слова должны быть важнее собственных чувств? \»Голубой\», \»неголубой\»… какая, нах, разница? Есть логика жизни, и нужно совсем не любить себя, не уважать себя и себе самому не верить, чтоб, не задумываясь, позволять лукавым пастырям манипулировать нашим сознанием — нашей единственной и неповторимой жизнью… впрочем, ни Колька, ни Влад ни о чём таком не думали — ни вслух, ни про себя, — так получилось, что логика жизни оказалась для них в эту ночь неизмеримо важнее шелухи слов, и — познав упоительную сладость однополого секса, открыв для себя эту грань человеческой любви, оба они — и Колька, и Влад — были более чем довольны… они оба были вполне удовлетворены всем случившимся, и никакие слова и никакие ассоциации, связанные с этими словами, не могли отравить им эту великолепную ночь: они оба были юны — оба были еще не растлены логикой лукавой морали, и торжествующая логика жизни правила в их юных душах свой упоительный бал…
Всё так же светила луна, и её серебристый свет проникал в окна всех пустующих домиков… Эти домики стояли уже лет тридцать, если не больше: осенью, зимой и весной они были пусты, а едва наступало лето — едва начинались школьные каникулы, они наполнялись смехом, голосами и запахами, наполнялись бурлящей жизнью, и это происходило из года в год, из потока в поток, — если б стены могли рассказывать, они бы наверняка поведали о той скрытой жизни, что протекала порой то в одном домике, то в другом — то в одну смену, то в другую… о, они многое могли б рассказать, эти дощатые домики — молчаливые свидетели неуёмной пацанячей сексуальности! Порой — в ту или иную смену — не случалось ничего, но ничего не случалось не потому, что в ту или иную смену в том или ином отряде все мальчишки оказывались, как на подбор, сексуально недоразвиты — не догоняли своего сексуального естества, а ничего не случалось исключительно потому, что не хватало какого-то элементарного толчка — слова, жеста, эротического рассказа… и тогда каждый удовлетворял себя в тайном одиночестве, как это многими делалось дома, — много ли надо времени, чтоб, достав из шорт напряженный член, сбросить в кустах напряжение! А порой в отряде оказывался какой-нибудь пацан без комплексов — вольно или невольно такой пацан выступал своеобразным катализатором, и тогда в том или ином домике начинала бурлить никому не видимая сексуальная жизнь: после отбоя, не таясь — не стыдясь друг друга — мальчишки, извлекая из плавок напряженные писюны, дружно мастурбировали, устраивали различные соревнования, дрочили друг другу взаимно… а то и вообще, ныряя из кровати в кровать, приспускали плавкии — друг друга с сопением тиская, поочерёдно содрогались в оргазмах… или: сосали — друг у друга брали в рот… или, расширяя кругозор — познавая новое, один одного пробовали в зад… случалось порой, что какого-нибудь слабосильного пацана после отбоя хором насиловали — заставляли сосать или ставили раком, — да, и такое за три десятка лет в этих домиках бывало тоже… словом, всякое бывало в этих домиках, и многое, очень многое могли б рассказать их дощатые стены, если б они умели разговаривать!.. Но сейчас была пересмена, и все домики были пусты, — лунный свет, проникая в окна, озарял их аскетическое убранство… и только в том домике, где спали Колька и Влад, было темно: Влад задёрнул оба окна шторами, чтобы, как он пояснил Кольке, никто не увидел их утром, если вдруг кто-нибудь вздумает утром в окно заглянуть, — они спали, полуобнявшись, на полу — на двух сдвинутых матрасах, спали голые — лицом к лицу, и губы у обоих от неистового сосания — от долгого целования взасос — были немного припухшими… плавки и шорты лежали рядом, и тут же, рядом, лежал тюбик с кремом — Влад сказал: \»Может, он утром ещё пригодится — у меня по утрам всегда стоит…\», — они спали, полуобнявшись, спали голые на полу — на двух сдвинутых матрасах, и южная ночь — великолепная южная ночь середины лета — стерегла-баюкала их крепкий пацанячий сон…