История Лизель была проста, даже банальна: нежная, скромная девушка из правоверной католической семьи, выросшая в глухом городишке на востоке Юкатана, приехала в Мехико — покорять университет.
Лизель была гордостью округи: умница, гений (по словам сеньора учителя) — три языка, математика, литература, даже философия, — и в столицу её снаряжали всем миром; сам сеньор алькальд преподнес лично скопленные N песо, которые ушли на дорогу, гостиницу и питание…
У семнадцатилетней Лизель, впервые покинувшей родной сьюдад, не было ничего, кроме рюкзака, таланта, знаний… и красоты. Лизель была статной большеглазой кудряшкой, нежной и упругой, как свежий манго. У себя дома она понятия не имела, что ее лицо и тело — тоже достояние, драгоценное, важное и не менее опасное, чем мешок с золотом.
Впервые она поняла это по дороге. Перед отъездом мать сделала ей мощную «прививку», рассказав о безбожных нравах на дорогах, в мотелях и в столице, и Лизель отчасти была готова к тому, что ей пришлось пережить по пути к койке в столичном хостеле. Но шок все равно был таким, что она даже не могла реветь — настолько нелепым и чудовищным казалось ей такое отношение к ней, набожной скромнице и умнице: «эй, бэби, отсоси мне — получишь четвертак»; «сладкая моя, сколько берешь в час?»; «молоденькая сучка, хочешь дать настоящему мачо?»
Она даже не знала, что такое «отсосать», и когда переспросила — поднялся такой хохот, что Лизель впервые в жизни почувствовала себя полной идиоткой. «Хочешь, покажу?» — щетинистый метис направился к ней, но она убежала, заперлась — и до утра лежала на койке, глядя в потолок. Днем ее тискали, лапали, шлепали по бедрам, щипали ей грудь, и Лизель думала: «Почему?!.. Неужели я провоцирую на это?..»
Абитуриенты-математики тоже смотрели на бедно одетую Лизель, как на идиотку, — но, к огромному их удивлению, Лизель взяли на первый курс бесплатно. Правда, ни о какой стипендии речь не шла, и в общежитии ей места не нашлось — но окрыленной Лизель это казалось несущественным, и она описала свою блистательную победу в восторженном письме родителям. После успешного поступления все казалось ей таким же легким и многообещающим, как вступительные экзамены. Нужно было только найти работу, чтобы питаться и платить за жилье, — а это казалось Лизель сущим пустяком.
Она рассказывала об этом Долорес, своей соседке по комнате: они снимали двухместный номер в дешевом хостеле. Долорес была приветливой, участливой девушкой, и Лизель была уверена, что ее все поймут так же легко, как Долорес. Увлекшись, Лизель говорила:
— Ведь в таком гигантском городе, как Мехико, найти работу — раз плюнуть. Вот ты — ты ведь уже давно в Мехико? Ты легко устроилась? Кем ты, кстати, работаешь?
— Я? Шлюхой, конечно, — сказала Долорес, уплетая банан.
У нее был такой вид, будто она говорит о какой-то обыкновенной вещи. Лизель вначале не поняла; потом — долго смотрела на Долорес во все глаза, пытаясь понять: эта милая девушка, такая же, как и она, Лизель, — может быть шлюхой?
— Ты… не шутишь?
— Ха! Вот еще! И тебе тоже придется. Для нас другой работы здесь нет.
— Как… мне придется? Для кого «для нас»? — Лизель была в шоке.
— Для нас — молоденьких нищих суч… я хотела сказать — девушек. Куда бы ты не пошла — судомойкой, официанткой, уборщицей, кем угодно — вначале тебе придется дать себя выеб… в общем, заняться ЭТИМ с нужными людьми. Иначе никто тебе не даст работу. Поэтому проще вообще заниматься только ЭТИМ: по сути — то же самое, но без лишней работы, и платят намного больше. Я беру уже по две сотни за вечер, — похвасталась Долорес.
— Ты… ты серьезно? — снова спросила Лизель. Она была потрясена.
— Ну конечно! Лизель, лапуся, ну что ж ты! — Долорес обняла ее. — Вначале всем трудно, понимаешь, всем! А потом привыкаешь… Это ведь не навсегда! Потом мы когда-нибудь накопим денег, выйдем замуж, откроем свое дело, может быть… Так все делают! Ведь это столица! Самое трудное — первый раз. Скажи, ты ведь целочка?
— Что?..
— Ну… ты еще не еблась ни с кем? Тебя не трахали мужчины?
Лизель сидела, опустив голову. Щеки ее горели. Никогда никто не спрашивал ее о таком…
— Н-н-нет.
— Я так и думала. Свеженькая! С одной стороны, это хорошо: девственность дороже стоит. С другой стороны, это труднее. Я ведь тоже когда-то…
— Нет! — Лизель вдруг откинула голову. — Никогда! Никогда! Не стану продавать тело за деньги! Я — дочь Хуана Эстебана Альфонсо-и-Мария Санчеса… Я… я… я лучше буду просить в тротуаре, как нищенка, как…
Глаза ее блестели.
— Ну, на тротуар тебя тоже не пустят без траха, — сказала Долорес.
***