Однажды все рухнуло. В одном из мотелей, где у Лизель была «точка», ей сказали, что ее ждет клиент. Лизель должна войти к нему голой — таково его желание.
Голой так голой; Лизель давно уже перестала стыдиться своей наготы, ставшей для нее рабочим мундиром. Она продефилировала нагишом по коридору, не обращая внимания на постояльцев, щипавших ее по дороге, и сосредоточилась на диком, бесстыдном разряде сексуальной энергии, который ждал ее и клиента.
Когда она вошла в номер, клиент поднялся навстречу ей. Лизель вскрикнула: это был Тонио Кайяо… Одуревший от безответной любви, он решил забыться в объятиях любви продажной, и в предвкушении горького блаженства расслаблялся коньяком.
Встреча шокировала их обоих. Лизель не знала, что говорить, как себя вести; внезапно она осознала, что стоит перед Тонио совершенно голой, и мучительный стыд скрутил ее в диком спазме. Огонь стыда вдруг прожег брешь в защитной корке, покрывшей ее душу, и Лизель бурно, бешено разрыдалась. Она села голой попой прямо на пол и ревела, чувствуя, как плач затягивает ее в бездну истерики, где клокочет все, что накопилось в ней… Она не знала, кому она плакала, и не знала, кто она, зачем и что с ней будет. Это была катастрофа, полное падение, полный, абсолютный ноль…
…Сквозь плач она понимала, что кто-то обнял ее, поднял с пола, посадил на кровать, гладил по спине, по голове, что-то говорил… Она знала, что это был Тонио, — и каждое прикосновение его напоминало о том, что он УЖЕ ЗНАЕТ, и вызывало леденящий стыд, исторгавший новые и новые потоки слез… В губы ей ткнулось стекло — Лизель раскрыла рот и дала влить в себя обжигающую жидкость; мягкие руки обняли ее, прижали плотно к груди, как когда-то — отец… и голая Лизель уткнулась в грудь Тонио, поливая слезами его рубашку, а он гладил ее и что-то говорил.
…Постепенно мягкие поглаживания по спине, плечам, голове, нежное перебирание волос сделали свое дело, и Лизель стала успокаиваться. Она вдруг осознала, что Тонио говорит ей:
— …И не нужно плакать: все будет хорошо. Теперь все будет хорошо. Я буду с тобой. Ты разрешишь мне быть с тобой?
Лизель вздохнула глубоко-глубоко, будто выныривая из пучины плача, подняла голову и посмотрела на Тонио. Он был близко, очень близко… Все ее клиенты формально были еще ближе к ней — но она не чувствовала с ними и сотой доли близости, которая вибрировала между ней и Тонио. И ей все еще было стыдно, очень стыдно. Она сказала — голос не слушался ее:
— Вот. Теперь ты знаешь. Все знаешь. Ты ведь…
— Я с тобой, — предупредительно оборвал ее Тонио. Я теперь знаю и понимаю… вернее, черт меня возьми, если я что-то понимаю! — как такая красавица, такое чудо, как ты, как… но ты расскажешь мне это — потом, когда захочешь… И если захочешь… А не захочешь — не надо, главное — я с тобой. Я хочу, чтобы ты почувствовала это: я с тобой.
И Тонио снова мягко привлек ее к себе. Лизель не сопротивлялась, окунаясь в нежную пелену ласки, как когда-то в детстве; ласка Тони лечила ее, и она была благодарна ему так, как не могла и выразить. Она знала только один способ выражения благодарности мужчине…
— Нет. Нет, Лизель. В смысле — мы ведь… мы почти не знаем друг друга. Давай… я был бы очень рад, конечно, но… давай, чтобы ЭТО было нашим настоящим желанием, а не… Ну, ты поняла…
Лизель поняла. Впервые в жизни она ощутила радость от собственного права не ебаться, если нет потребности. Она ощутила себя свободной женщиной, не рабыней секса, а свободной и любимой, — и это чувство вызвало вдруг бешеное желание. Но она подавила его.
— Хорошо. Я поняла, Тонио. Ты… я знаю, ты влюблен в меня. Нам нечего скрывать, ведь правда? Ты все знаешь. Прости меня… Ты не знал, что я такая, и влюбился. Но сейчас…
— Расскажи мне. Почему? Тебя продали? Ты секс-рабыня? Лизель, я хочу все знать!..
И голая Лизель, свернувшись калачиком у ног Тонио, рассказывала ему все. Он говорила часа три или четыре, выговариваясь впервые за все это время, и чувствовала, как горечь, разъедавшая ее внутри, постепенно испаряется, уходит в чуткие глаза Тонио, и ее замещает тихое спокойствие.
Постепенно к Лизель вернулось чувство юмора, и она в красках описала одного из своих клиентов, — как вдруг поймала взгляд Тонио, полный такой пронзительной горечи и нежности, что осеклась и замолкла. Потом сказала:
— Прости, Тонио. Ты…
— Можно тебя поцеловать?
— Конечно. — И Лизель благодарно обвила руками шею Тонио, прильнув к нему губами.
Как только ее язык проник ему в рот и обволок его сладкой пленкой, Лизель почувствовала, что ее уносит привычная лавина, и остановиться она уже не сможет. Она решила подарить Тонио все, чем научилась, пока была шлюхой, и через секунду Тонио уже стонал, окунув член в ее влажную пизду…
Нежность, переполнявшая Лизель,придала сексу какой-то новый, немыслимо сладкий и пронзительный привкус; Лизель не насаживалась на Тонио свирепо, как на клиентов, а мягко обволакивала его своим телом, впитывая его тепло и отдавая его Тонио; ей хотелось слиться с ним, стать ближе, максимально близко, убрать все преграды, сплавиться с ним в единый комок доверия и нежности, — и это желание наполняло ее острым, пронзительным, нежнейшим чувством, которого она не знала никогда. Лизель еблась — и плакала, плакала от этого чувства, вжимаясь в Тонио, как вжималась когда-то в отца; она обволакивала член Тонио стенками своей пизды, как нежной пленочкой, переживала с ним его наслаждение — и думала — «Боже, какое блаженство! Чего я лишилась!..»
Это было настолько ново и удивительно, что оргазм исторг из Лизель новые рыдания. Лизель выла, перемазывая Тонио своими соками и слезами; счастье и благодарность текли из нее рекой, растворяя ее в восторге, какого она не знала никогда, — и Тонио, близкий, родной, сливался в этом восторге с ней. Из Лизель вылилось столько семени, сколько никогда не выливалось – так она была возбуждена…
Когда они лежали, обнявшись, и говорили, говорили без устали, Тонио сказал — как бы между прочим, как бы в шутку:
— Имей в виду: если ты после этого с кем-то переспишь, я умру. Такой уж я.