Саня Бакланов, который до этой ночи об однополом сексе ничего не думал в принципе, то есть никогда не задумывался ни о природе этого секса, ни о его совершенно различной интерпретации, ни о месте этого секса в сознании многих и многих парней, ни о кайфе, с таким сексом связанном, глядя на Архипа, хмыкнул… у него не было готового ответа на вопрос Архипа, как не было ответа на многие другие вопросы, но Архип смотрел на него выжидающе — Андрюха Архипов ждал, что он скажет-ответит, и младший сержант Бакланов, на ходу соображая, что и как говорить, с умным видом сощурил глаза:
— Ты вот считаешь, что это кайф… и что — ты завтра станешь об этом говорить в роте? Станешь со всеми открыто делиться своим личным мнением?
— Я что — дурак? — Архип, глядя на Баклана, тихо засмеялся.
— Правильно, не дурак… значит, что получается? — Баклан на секунду запнулся, соображая, «что получается». — Ты сказал сейчас, что «принято считать и говорить», а на самом деле «считать» и «принято говорить» — вещи, не всегда совпадающие… или даже вовсе не совпадающие! Кто и что думает, кто как считает — это одно. А что при этом каждый из нас говорит на публику — это уже, бля, совсем другое. Хуля здесь непонятного?
— Хорошо, я вопрос свой уточню… понятно, что любой человек может думать и считатьсовсем не так, как он говорит об этом вслух. Тогда ответь мне на такой вопрос: почему, если это кайф, нужно говорить при пацанах, что это позорно? Чего, бля, позорного в нормальном сексуальном кайфе? Почему, бля, нужно говорить совершенно противоположное тому, что на самом деле?
— Потому, что говорить так положено… — отозвался Баклан, смутно чувствуя некую абсурдность своего ответа — своей собственной логики.
— Вот я и спрашиваю: кто это п о л о ж и л? Ну, то есть, кто предписал так говорить на публику? Кому это нужно?
— Бля, да откуда я знаю? Я, бля, что тебе — специалист по гомосексу? Хуля ты доебался? — отозвался Баклан с лёгким раздражением, не зная, как на вопросы Архипа ответить. — На того, кто положил, то есть установил-предписал так говорить или даже так думать, мы с тобой в ответ положили сегодня — большие и толстые… и так делают, нужно думать, многие — не мы одни. Ну, и хуля нам про это говорить — хуля нам обо всём этом беспокоиться? — Баклан сам не заметил, как в его голосе прозвучала интонация Архипа.
— Дык… я что — беспокоюсь разве? — засмеялся Архип. — Чего ты, Санёчек, злишься? Мне, бля, просто стало интересно… ведь те, кто ни разу сам не пробовал — сам ни разу такого кайфа не испытал, не только говорят, как говорить п о л о ж е н о, но так ведь и думают… как, например, до ночи сегодняшней думал я. То есть, думал не лично сам, а думал, как все говорят…
— Понятно. А теперь ты думаешь уже не так, как все говорят, а думаешь лично сам… что похвально уже само по себе и потому не может не вызывать уважения, — улыбаясь, с иронией проговорил Баклан, но в этой иронии уже не было ни какого-либо скрытого превосходства над собеседником, ни малейшего любования собственным интеллектом… собственно, это была даже не ирония, а вполне дружеский — совершенно необидный — подкол, потому что в иных случаях не столько важны произносимых вслух слов, сколько важна интонация, с какой эти слова говорятся-произносятся.
— Дык, правильно… чего ты лыбишься? Завтра, Санёчек… завтра мы кайф продолжим, и ты убедишься наглядно в правоте своих слов! — многообещающе отозвался Архип, явно намекая на позу, которую он пообещал показать младшему сержанту Бакланову.
Они помолчали… понятно, что они не могли знать мыслей друг друга, а между тем в те несколько секунд, что длилось их молчание, они оба, словно исчерпав на сегодня интерес-внимание друг к другу, странном образом подумали об одном и том же — они оба подумали о рядовом Зайце: Баклан как-то отчетливо понял-подумал, что Архип, скорее всего, будет не только с наслаждением трахать Зайца сам, но и будет давать Зайцу трахать себя, чтобы сделать своё наслаждение более полным, максимально исчерпывающим; «потому что он, этот Архип, какой-то цельный и потому настоящий — не боящийся быть самим собой», — подумал Баклан; и у Баклана от этой мысли возникло чувство невольной зависти к Архипу… а Архип вдруг подумал, что зря они с Зайцем сделали т а к — насильно, по-свински… но — кто же мог знать в начале ночи, что будет в её конце? И потом… если б не этот Заяц — разве случилось бы то, что случилось?
Оглянувшись назад — посмотрев на круглый циферблат часов, висевших над выходом из канцелярии. Архип невольно присвистнул:
— О, бля! А время — уже четыре! Что, Саня… пойдём спать?
— Пойдём, — отозвался Баклан, поднимаясь из-за стола.
Они вышли из канцелярии и, не доходя по коридору до двери, ведущей в умывальную комнату и в туалет, нырнули в плотный полумрак спального помещения; ничего не говоря друг другу, они мимолётно коснулись друг друга ладонями, и — рядовой Архипов свернул в узкий проход между двумя рядами пустых коек, направляясь к койке своей, а младший сержант Бакланов пошел по «взлётке» дальше, в глубину сгущающегося полумрака, где была койка его, — их койки, койки Архипа и Баклана, находились в разных концах спального помещения.
Койка рядового Зайца располагалась примерно посередине спального помещения, но рядовой Заяц не видел и не слышал, как старослужащие — «старик» Архипов и «квартирант» Бакланов — вошли в спальное помещение, как они молча разошлись по своим кроватям, — лёжа на боку, подтянув к животу колени, Дима Заяц к этому времени спал, и сон его был глубок крепок, как никогда… конечно, если б Архип или кто-нибудь другой сейчас громогласно прокричал бы что-нибудь над кроватью Зайца, то Заяц вмиг подскочил бы как миленький — проснулся бы враз… но — Архип сказал Зайцу «не сегодня», и потому, едва оказавшись в своей койке вновь, Заяц уснул практически сразу же, — рядовой Заяц спал в окружении пустых кроватей, до подбородка натянув одеяло, и спал он, Дима Заяц, крепко-крепко, почти бесчувственно, как спят люди либо очень уставшие, либо много и сильно что-то пережившие-испытавшие…
Саня Бакланов, укладываясь в свою кровать, на которой он в эту ночь лишился анальной девственности и на которой анальной девственности лишил Андрюху Архипова он сам, глубоко втянул в себя носом воздух, невольно пытаясь обнаружить следы упоительного соития… «кайф… какой это кайф — в койке наслаждаться с пацаном!» — подумал Баклан, засовывая в трусы руку… обниматься, сосаться в губы, сосать друг у друга возбужденно горячие члены, вставлять в очко… и даже своё очко подставлять — всё это было обалденным кайфом, о котором он не имел до сегодняшней ночи ни малейшего представления… и, уже засыпая — уже проваливаясь в сон, младший сержант Бакланов успел с сожалением подумать о том, что всё это для него случилось-произошло слишком поздно… ну, то есть: если бы всё это случилось раньше, в самом начале службы или хотя бы за год до дембеля, то можно было бы с тем же Андрюхой покайфовать-поматросить здесь, в армии, о-го-го как!..
Скользнувший под одеяло Андрюха Архипов ни о чём таком подумать не успел — он с наслаждением вытянул ноги… и тут же, едва перевернувшись на живот и обхватив руками подушку, как любил это делать когда-то в детстве, скользнул-провалился в сон, — рядовой Архипов уснул спокойно и безмятежно, как засыпает всякий человек, пребывающий в полной гармонии с собой и с миром…
И ещё пребывал-находился в казарме один военнослужащий — ефрейтор Кох, который драил третий писсуар, — два из трёх писсуаров, указанных Архипом, уже сверкали, «как у кота яйца», так что работы Коху оставалось совсем немного; прилагая усилия в деле очищения третьего писсуара, Кох то и дело крутил в голове слова Архипа про то, что — в случае невыполнения работы — он, Архип, поставит его раком… «а хуля им?» — думал Кох, стирая с внутренних стенок третьего писсуара желтый соляной налёт; «их, бля, двое, а я один… хуля я сделаю, если они меня скрутят — если раком здесь поставят?» — думал ефрейтор Кох, пытаясь представить, как это может выглядеть… и ещё он думал, что у него до подъёма будет достаточно времени, чтобы, пользуясь случаем, «сходить в самоволку» — сладко подвигать кулаком на своём двадцатисантиметровом…
Был пятый час утра, — э т а ночь шла к своему завершению…
E-mail: beloglinskyp[собака]mail.ru