День к вечеру склонялся. К деревне Ширяевке, по узкой тропинке, шли двое. Небольшого росточка девочка да сухопарая старушка в ситцевом платье. Опираясь на крепкую палку, шла старушка скоро, твёрдой, лёгкой поступью. Девочка не отставала. Скоро ночь, и в деревню надо было успеть до темноты. Слышался и шелест раздвигаемых ветвей, и хруст валежника. После того, как родители девочки погибли в сорвавшемся с моста автобусе под Чуевым, она жила у разных родственников, да была всем им в тягость. Своих детей кормить было по сути нечем, а тут такая обуза. Вот и вспомнил дядя её, Тимофей Макарович, про одинокую бабу Надю, троюродную сестру жены, что жила в Ширяевке, в …. области. Отправил телеграмму, мол, возьми хоть на лето Беллу, Анатолия и Ульяны дочь, со своими не справляемся, помоги, если можешь, не откажи. Положительный ответ вскоре был получен, Белла благополучно посажена с нехитрым скарбом в поезд, и через полтора дня встречена бабой Надей на станции Талганай. Шли с разговорами без малого час, и, наконец, прибыли в скромную старушкину избу. Жила она в одиночестве, ни детей, ни внуков, вот так почти вся жизнь и прошла. Любила тешить себя наливочкой, соседом Егором да игрой мыслей. По целым, бывало, часам задумывалась над вещами несбыточными, над делами не содеянными. Представляла себя то царицей небывалого царства, то богачкой: полны у неё сусеки серебра и золота. То представит себя вершительницей судеб маленьких девочек и мальчиков: они за телом её ухаживают, растирают благовониями. Расходятся порой мысли, разгуляются, как вода вешняя, не зная удержу, и не один час пролежит баба Надя, времени не замечая. Но неясны и несвязны были те думы, не бывала она нигде, кроме своей Ширяевки да окольных деревушек. Весть о скором прибытии Беллы не на шутку ее обрадовала. Может, благодаря этой девочке, смутные думы приобретут реальные очертания? К встрече долго готовилась. Вот тебе и жирные щи со свежиной, вот студень с хреном, вот поросенок с белым, как молоко, мясом и с поджаристой кожицей, вот наливочка крепенькая.
— А мне Тимоха говорит: девица у тебя будет жить добрая да хорошая. Из себя такая, слышь, приглядная, и разумом вышла. Мало таких девиц-то не свете бывает. Вот и гляжу — не наврал ли мне Тимоха.
— Ой, да что вы, баба Надя…
Раскраснелась. Ах, какие щёчки! И какие губки!
— Притомилась, сердешная?
— Приустала чуток, баба Надя.
Зажгло, защемило сердце. Захотела школьницу, сил нет. Только б глазком взглянуть на красоту девичью, как её природа без покрова создала! Хоть и зрением слаба, да какой взор не разглядит такую красотку! «А пиздёнка-то у красотки той наверняка зудеть начинает. Ишь, как коленки подрагивают. Может, Егора позвать? Да мала ещё, мала. А если самой? И думать не моги, дура. С ума, что-ли, сошла совсем? А ведь неплохо было бы. Тело-то, вишь, пружинистое какое-то. Мячик резиновый. Пиписька небось сладенькая, такая только у девчушек бывает. Хватит, хватит, да ты что? Тебе ли о пиписьках девичьих думать?! Ишь, раздухарилась… Да, раздухарилась. Залезть бы сейчас в трусики, ооо-ох!.. Помню, помню, как Маринку-то, дочь алкашей, приютила у себя. Тоже ведь подглядывала за ней, нет? Подглядывала. Да трусы её не стиранные нюхала. Раз ведь напоила винишком-то, да и давай девку лапать. Сиськи маленькие такие, аккуратные. А пиздёнка! Oxxx, хороша, блядь, хороша! Сочится аж вся. Ну и полизала тогда от души, да так, что Маришка кончила во сне-то пьяном. Постанывала даже, мокрощёлка, ножки пошире раздвигала. И чего-то такая злость взяла. Малолетка, блядь. Целка. Ишь, какие буфера-то намечаются. Ага, округлая ты, значит, да пригожая? Сейчас целку-то поломаем, блядь, поломаем! И огурцом её, огурцом!.. Ладно, хватит. У Маринки хоть сиськи какие-никакие уже были, а у этой… Мала, мала… Даже и не думай… А чего ж не подумать? Всего-навсего подумать? Не преступление же? Да какое же преступление! Да, подумать. Эх, а всё-таки как отлизать её хочется! Коленочки-то пошире развести, да и… Может, опять напоить? А? Наливочкой-то? Ничего страшного».
— Ну, ягодка моя, давай к столу. Садись, садись, не стой аки сосна. Наливочки с дороги, да за встречу, да за всё хорошее!
— Спасибо вам, баба Надя. Спасибо. Век не забуду. За ваше доброе сердце!.. Ой, горькая… Не приучена я, баба Надя… Аж дыхание перехватило, ух!..
— Да ты пей, пей, сама делала, натурпродукт, так сказать. Такую нигде не испробуешь. Давай за удачу во всех делах наших!
— Да мне уже и не надо, баба Надя. Голова что-то уже кружится…
— Аль торопишься куда? Выпей, закуси, да и спать ложись. Ну, давай, давай…
— Хорошо.
— Что, приятно?
— Угу. Какая вы замечательная! И как тут у вас хорошо!
— Дай-ка я тебя обниму, золотко моё!
— Я вас так люблю, баба Надя!
Обняла. Прижала к себе. «Ах, какие плечики мяконькие! Ну-ка, трону за коленку. Вон оно как! Эти ноженьки, маленькие, трогательные ноженьки в жёлтых носочках, затрепетали! Ага, искорка вроде появилась!» Неутомимая сила страсти виднелась и в сверкающих глазах бабки, и в разгоревшихся щеках, и в полуоткрытых, подрагивающих губах. Её ноги были переплетены и судорожно сжаты под столом. Она изо всей силы сжимала и разжимала мышцы бедер, представляя, как эта девчушка лижет ей между ног.
— Ну, выпьем ещё, куколка моя! Чтоб все неприятности стороной мимо нас проходили! Ну, что же ты?!
— Я совсем… ой… пьяная уже… Но ведь как… ой… хорошо мне… А Петька — дурак. Дурак он, баба Надя…
— Дурак, дурак. А кто он, этот Петька? Одноклассник что-ли?
— Ага. Дурак, вечно лезет ко мне под юбку… ой…
— Вот сюда?
— Сюда, баба Надя… Ну, его к бесу! Нужно мне этакого!.. Захочу, в тысячу раз лучше Петьки найду.
— Правильно, правильно, кисонька.