И что тут началось! Елизавета Львовна выгибается дугой и глубоко вздыхает. Я повторяю эти прикосновения в виде лёгких и быстрых ударов и вижу как нарастает её возбуждение: прикрыв рот сжатыми кулаками, она часто дышит и стонет от наслаждения, двигает тазом навстречу моему языку. А когда я осторожненько пробую взять эту штучку на зубок, из уст её вырывается неистовый вопль. Вцепившись мне в затылок, она принимается бить меня бёдрами по щекам и ушам. Судорожно сжатые руки прижимают моё лицо к промежности, а мои губы и подбородок увлажняются некоторым количеством вытекающей из неё жидкости.
От такой неожиданности я на секунду застываю, а потом выпрямляюсь. Увидев, в каком она состоянии: лицо искажено гримасой, кожа, особенно на лице и груди, покраснела, возбуждённые соски кажутся напряжёнными, а срамные губы с клитором чуть ли не вываливаются наружу, я прихожу к выводу, что мне надо срочно снова войти в неё, а потому опять задираю ей ноги и снова помещаю свой заряд в её раскалённое жерло. На сей раз я всё делаю неторопливо, чрезмерная влажность влагалища смягчает то напряжение, которое я испытываю, а похлюпывание даже веселит. Наверно поэтому количество нанесённых мною ударов (а я не поленился их считать) привалило за полсотни, и я дождался ещё одного приступа пароксизма у госпожи Самариной прежде, чем почувствовал приближение такового у себя и вынужден был – в который раз! – покинуть поле битвы.
И вовремя. Не успеваю я прилечь возле своей любовницы, как раздаётся звонок.
— Кого это ещё там чёрт принёс? – восклицает Елизавета Львовна.
Но в голосе её не слышно никакого возмущения. Она нехотя поднимается с постели, натягивает на себя салоп и идёт к двери в зал. Но по дороге останавливается у трюмо, придирчиво осматривает себя, недовольно машет головой и говорит мне:
— Не знаю, кто там и надолго ли, но тебе не мешало бы быстренько собрать свои вещички и пройти в детскую.
И кивает на ещё одну дверь, в другой стене.
6.
Я не успеваю выполнить эту просьбу, как она возвращается и, с откровенным интересом взирая на меня, стоящего голым и держащего в охапке свои одежды, сообщает:
— Спешу тебя обрадовать: это был Ульман… Сказал, что приехал в Подольск с женой и забежал ко мне передать, что Мария Александровна через часик-другой будет здесь, чтобы затем отсюда отправиться вместе со мной обратно. Правда, без него — он сегодня ночью дежурит.
— Так вы же не едите туда!
— Об этом я скажу ей самой, а заодно уговорю забрать с собой тебя.
— Но об этом же никто из взрослых не должен знать!
— И не будет, кроме неё. А её я уговорю поспособствовать тебе.
— Вы уверены, что вам это удастся?
— Как в себе самой. Для меня не секрет, что она любит тебя, хоть знает, что ты балун и пройдоха.
— Не может того быть!
— Чего не может быть?
— Чтобы она вам в этом призналась.
— Ещё нет. Но уж коли об этом зашла речь, то, когда она здесь появится, ты сможешь убедиться, как я умею заставлять других делиться со мною своими секретами.
— Значит, в нашем распоряжении ещё час-другой?.. Так давайте же распорядимся этим временем должным образом!
— Это каким же образом? – игриво переспрашивает она.
Я бросаю на пол свои одёжки и предстаю перед нею в полной боевой готовности. Ведь кончить по-настоящему, то есть опорожниться полностью, мне так и не удалось, а потому балунчик продолжал держаться молодцом. Переливчато засмеявшись, она раскрывает мне навстречу свои объятия, целует, но ответ её звучит так:
— Нет, миленький мой балун, мне надо собраться, чтобы быть готовой не только к визиту Марии Александровны, но и к тому, чтобы затем отправиться с мужем в гости. Может быть, между первым и вторым у нас появиться возможность ещё побаловаться, хотя и не уверена в этом… Но ты же теперь мой любовник! Не так ли?.. А раз так, то я буду искать время и место для встреч с тобой… Обещаю!.. А пока прошу тебя помочь мне закончить примерку… Ведь вон то платье я достала, а…
Я не даю ей договорить, прерывая её речь поцелуем, раскрывая полы салопа и просовывая туда руки.