Маски мы порезали и сожгли. В конце концов, дело заглохло само собой: Ухажер не слишком стремился рекламировать свой позор…
Тетя Аня все это время просидела безвыходно в своей комнате. Я постоянно был у неё. Конечно, она первой узнала о моей мести: изнемогая от смеха, она захлебывалась — «ты с ума сошел, Максик», — хватаясь за щеки и глядя на меня с ужасом и восторгом. Кажется, именно тогда я впервые почувствовал себя мужчиной-защитником.
Слухи делали свое дело, и тети-Анины родители решили съехать с дачи. Это было трагедией: я давно с ужасом думал о разлуке с тетей Аней.
Тетя Аня, узнав о скором отъезде, стала неистово нежна со мной, почти не стесняясь окружающих; взрослые заговорили о нашей дружбе, пряча смущенную улыбку. Мы ходили купаться — далеко, на дальний пляж, затерянный в лесу, — и там вновь окунались в безудержные ласки, позабыв обо всем на свете. Там впервые случилось странное событие: в вихре ласк я дотронулся до тети-Аниной писи, обнаружил, что она мокрая, и стал изучать рукой это странное для меня явление. Тетя Аня вдруг вскрикнула — будто мяукнула, — выгнулась, застонала… Я испуганно отскочил, думая, что сделал ей больно; но инстинкт подсказал мне, что тете Ане не больно, а очень хорошо…
Тогда тетя Аня и рассказаламне о том, что ей приятнее всего на свете. Она сильно смущалась: рассказывая — крепко-крепко прижимала меня к себе, не позволяя глядеть ей в глаза. Я почувствовал, что речь идет о какой-то очень важной, стыдной и интимной вещи. Желая, однако, всей душой сделать тете Ане приятное, я стал снова гладить её писю. Тетя Аня вначале отпихивала меня, но затем — очень скоро, — застонав, обмякла и раскинула ноги. Я забрался к ней между ног и принялся за дело. Скоро все повторилось: тетя Аня заурчала, как зверенок, изогнулась, закатила глазки…
Она частенько целовала мой член, и я помнил, как это приятно, но даже не догадывался, что испытывала тетя Аня. Я вкладывал всю свою нежность в ласки тети-Аниной писи: гладил её, теребил, целовал; очень скоро я понял, что тете Ане больше всего нравится, когда я лижу её писю, как мороженное.
За те несколько дней, которые выпали нам до её отъезда, я наловчился, — и всякий раз дело заканчивалось тети-Аниным оргазмом. Сам я тоже чувствовал головокружительную теплоту между ног, но пока без последствий. Ведь мне шел всего десятый год…
Но в один из последних дней ЭТО все-таки произошло. Прошел дождь, и мы с тетей Аней вывозились, голые, в мокром иле. Он был чернющий, как сажа или мазут.
Было несказанно приятно, странно и весело покрывать друг друга этой липкой массой. Наши тела стали черными и блестящими, как эбонит. Особенно весело и жутко было густо вмазывать грязь в рыженькие тети-Анины кудряшки: её пушистая, растрепанная головка превращалась в черный блестящий шар, похожий на маску Фантомаса. Скоро тетя Аня была в скафандре, как космонавт, и только смеющееся её личико (с вымазанным носом) белело в непроницаемо-черной оправе…
Тетя Аня отвечала мне тем же. Постепенно пришло чувство странного, сладкого томления; оно усиливалось от нежных прикосновений рук, скользящих по обмазанному телу, от ощущения влажной грязи, обволакивающей кожу и волосы… Мы возились и терлись в грязи, как поросята; тетя Аня начала постанывать. Когда её руки перешли мне на попу и бедра, я почувствовал, что наполняюсь каким-то теплом, которое вот-вот взорвется во мне. В пароксизме томления я вытянулся, ворочаясь в иле, и подставил тете Ане свой член. Она стала мазать его и яички, ласкать и мять их…
И… у меня в глазах потемнело, и я почувствовал, что взрываюсь.
Этот первый мой оргазм запомнился мне на всю жизнь. Тетя Аня, поглаживая меня по бедру, говорила нежно и растерянно — «Так вот какой ты, Максик…», — а я, утратив дар речи, уткнулся ей в черный вымазанный живот, вдыхал сладковатый запах ила — и просто был, существовал. Я не знал, что со мной, и думал, что умираю от любви. Я любил тетю Аню — я уже себе признался в этом, — и знал, что от любви умирают. Подробности были мне неизвестны…
Потом я точно так же мазал и гладил тети-Анину писю — и она кричала, барахтаясь в грязи…
Перед её отъездом мы не прощались: я убежал в лес, чтобы никто не видел, как я реву.
3.
Так началось мое знакомство с будущей женой.
Нет, вы не ослышались: я женат на тете Ане, и у нас — трое детей. «Тетя» Аня (я до сих пор так зову её — в шутку, конечно) — самая лучшая на свете мама: она обожает детей всем сердцем и отдает им всю себя — без оглядки. Мне — первому своему «ребенку», выросшему на её глазах в мужчину, а затем — в мужа, — она тоже отдавала и отдает себя…
Но до нашего брака произошло много событий; сам брак был завоеван нами нелегко. Мыслимое ли дело: малолетний племянник женится на великовозрастной двоюродной тете, которая старше его на 7 лет! Все наши семьи были против… и тем не менее мы — вместе, и семьи наши — тоже вместе с нами.
Остаток каникул я провел в тоске: не ел, не играл, перессорился со всеми приятелями. Родители подшучивали надо мной; меня это ужасно сердило, и я уходил на целый день из дому — в лес и на реку.
Там, кроме всего прочего, я вымазывался илом — первое мое эротическое потрясение было накрепко связано с ощущением скользкого вещества, покрывающего кожу, — и гладил свою «писечку», представляя на себе нежные руки тети Ани… После ЭТОГО я долго лежал в иле, переполняясь глубокой беспричинной тоской. Тети Ани не было рядом, и я плакал.
Продолжалось это недели полторы — целую вечность для меня.
Потом — мы вернулись в Москву, — и там, на станции, ни на что не надеясь, я увидел — неожиданно, вдруг, — знакомый сарафан, милые рыженькие кудряшки…
Я остолбенел, а потом взвился и помчался к ней. «Тетя Аня-я-я-я!!!»
Она пришла на станцию, чтобы встретить меня. Я, не веря, прижался к ней, обхватил, — и она меня. Когда посмотрел ей в лицо — увидел: тетя Аня плакала…
Помню, вихрь детского восторга прошел, — я вдруг стал сильно стесняться при посторонних нашей любви… Я вцепился крепко в тети-Анину руку; мне хотелось рассказать ей все-все-все — о том, как я тосковал без неё, о ссорах с мальчишками… и даже о том, что я делал в грязи. Но пока было нельзя: тетя Аня говорила больше со взрослыми, чем со мной, и лишь крепко сжимала мою руку и гладила по голове… я понимал её: она не хотела разрушать интимность нашей дружбы. Над нами посмеивались — пока добродушно…