2.
Должен сказать, что за тетей Аней ухаживали несколько парней, и к одному из них она даже благоволила — как казалось мне. Поначалу я ревновал к нему, но потом почувствовал, что тетя Аня общается с ним не столько из симпатии, сколько оттого, что «так надо», и перестал ревновать. Кроме того, я ощутил, что моя ревность мучит тетю Аню.
Вскоре произошел невероятный случай: однажды вечером тетя Аня ворвалась к себе домой — абсолютно голая, босиком, в истерике и слезах. Она сразу же закрылась в комнате и никого не желала видеть — даже папу с мамой, которые строили, конечно, самые худшие предположения.
Меня уже уложили спать, но я не спал, слушая разговоры и беспокоясь за тетю Аню.
Через какое-то время я встрепенулся, услышав неподалеку тети-Анин голос; поборов боязнь скандала, я выскочил босиком в коридор и увидел тетю Аню. Она была красной и заплаканной; всхлипывая, она умоляла маму с папой разбудить меня. Я бросился утешать её, гладить руки и волосы; помню двусмысленную атмосферу сочувствия и настороженности, которая тотчас разлилась по дому.
Тетя Аня упрашивала родителей вывести меня на улицу; они долго не соглашались, думая, что тетя Аня хочет рассказать мне нечто ужасное, для моего возраста совсем невозможное. Но она, страшно смутившись, произнесла фразу, которая и ужаснула родителей («Анечка, как ты можешь — при Максиме?»), и в то же время успокоила:
— Не волнуйтесь, я… я не стала… ну, вы понимаете… не стала женщиной. — Голос её дрожал.
Мы вышли; некоторое время я только держал тетю Аню за руку и гладил её. Я понимал, что её обидели, может быть, даже побили, и жаждал крови обидчика.
Тетя Аня, наконец, села на лавочку; я присел у её ног, она обняла меня, прижала к себе и рассказала, как её обидел тот самый Ухажер. Оказывается, она пошла на его день рождения, когда я уснул (в сердце неприятно кольнуло, но сочувствие к тете Ане перебороло обиду), и там произошло нечто ужасное: парни выпили, затем схватили тетю Аню, повалили её на кровать, раздели догола, больно удерживая (тетя Аня показала мне синяки на руках и ногах; я хоть и не видел их — была ночь — но погладил все до единого), и Ухажер хотел…
Тут тетя Аня всхлипнула и запнулась.
Я сжал её руку, представив, как на милое, родное тети-Анино тело пялятся десятки глаз. Нагота её казалась мне моим личным, интимным достоянием, и я был в ужасе от того, что её видела вся улица. С другой стороны, я был рад, что ухажер не сделал ЭТОГО (чего именно — я твердо не знал, но смутно догадывался), и старался говорить весело, утешая тетю Аню: «Ты молодчина, ты такая сильная, ловкая — ты вырвалась от них, убежала…»
Скоро мне это почти удалось, и я, взяв с неё обещание больше не плакать, ушел спать. Всю ночь мне снился коварный план, который немедленно возник у меня…
Конечно, по дачам пошел слух. Наутро тетя Аня не выходила из комнаты; её папа зашел к нам домой, поговорил с моим папой, затем — они позвали меня и попросили пересказать им то, что я вчера узнал от тети Ани.
Это бесцеремонное вторжение в нашу интимную дружбу вначале обидело меня, но папа заявил, что им нужно это знать для восстановления справедливости. Он говорил серьезно; я понял, что он прав, почувствовал себя почти «взрослым» — участником заговора мстителей, — и рассказал, что Ухажер опозорил тетю Аню, но не до конца, потому что тетя Аня вырвалась и убежала.
То, что они оголили тетю Аню, я не мог и не стал рассказывать. (Это и так знали все: «Анька прибежала домой голяком», — я об этом узнал позже, и увы, не из добрых уст).
Папы были немало удивлены моим спокойным рассказом про «не до конца», но не стали допытываться, насколько глубоки мои познания в этой области, а переглянулись и понимающе кивнули.
Вскоре в тихом дачном мирке разразился грандиозный скандал: наши семьи выясняли отношения с семьей Ухажера. Этим занимались взрослые, удовлетворив мои претензии к их справедливости; но я, со своей стороны, тоже не сидел сложа руки. В сообщники я нанял ближайших своих приятелей…
Ухажер любил купаться. В один прекрасный день он вышел из воды и, обмотав бедра полотенцем, стал переодевать плавки. На пляже почти никого не было.
В этот момент из-за кустов выскочили трое мстителей — все в одинаковых плавках, в одинаковых масках, обтягивающих голову, «как у Фантомаса» (сделаны лично мною из грелок, купленных сестрой моего приятеля в соседнем селе). Они издали оглушительный боевой клич, набросились на опешившего Ухажера, швырнули ему в глаза горсть песку, вырвали у него из рук плавки — и мокрые, и сухие, — сорвали с бедер полотенце, схватили лежавшую на песке одежду — и умчались в кусты. План прошел блистательно.
Оголенный и ошеломленный Ухажер пытался было бежать за нами, — но тщетно: мы скрылись вместе с его одеждой. Я поручил друзьям забросить наши трофеи во двор Ухажера («мы — мстители, а не воры»), а сам оббежал пляж с другой стороны, дабы насладиться местью в полной мере.
Когда я подобрался к пляжу, растерянный Ухажер пытался уйти с другой его стороны; но там все заросло резаками и камышом — проход был исключен. Он метался, не находя себе места. На него выразительно посматривали: наша затея, естественно, привлекла к себе внимание.
Он пробовал было сделать себе одежду Робинзона из травы, — но девушки, купавшиеся неподалеку, принялись высмеивать его — громко и откровенно, — и он, отчаявшись, пошел домой голым.
Ему пришлось пройти мимо девушек; они что-то ему говорили, визжали, хихикали, норовили потрогать член… Я видел, что его член поднялся высоко, как пушка. Ухажер, вне себя, побежал, затем вдруг остановился и, дергаясь, как паралитик, побрел в поселок, — с высоко задранным членом, который он прикрывал руками. Его видели много людей.
Я ликовал и злорадствовал…
Наша выходка не имела больших последствий. Мой план удался — нас не смогли опознать; заподозрив меня, допытывались, где я был — но ребята обеспечили мне алиби, заявив, что я играл с ними в месте, весьма далеком от пляжа. Даром, что ли, я читал Шерлока Холмса — целых две книжки?