В «наших играх» мы были неистощимы на изобретательность. Каждая игра начиналась с преодоления внутренней дистанции, возникшей за время воздержания. Некоторое время мы просто были рядом, — трогали друг друга, болтали и смеялись; потом — потом кто-то из нас делал первый эротический шаг, и «игра» начиналась.
Мы бегали по комнате, ласкаясь и кувыркаясь, играли в разные сюжетные игры — призом был оргазм; боролись — наказанием потерпевшему был опять-таки оргазм; красили друг друга гуашью, акварелью и кремом от торта; на природе — катались по траве, лужам и песку, строили друг у друга на голове башни из грязи, травы и камышей. Мы применяли к нашим писям все предметы и инструменты, какие находили; то, что мы были вдвоем, ограничивало наши фантазии — мы не хотели сделать друг другу неприятно, и потому умудрялись не навредить себе.
Вагинальным сексом мы не занимались — согласно нашему уговору. До самой нашей свадьбы Аничка осталась девушкой.
О существовании предохранения я узнал очень скоро — в первый же «наш» год, — но с Аней разговора о сексе не заводил, подчиняясь молчаливому «табу» нашего негласного уговора. Мы удовлетворяли друг друга вспомогательными способами, все более изощряя их… Потом, в годы супружества, «настоящий» секс открыл нам огромный простор для экспериментирования.
Мы любили обсуждать нашу первую брачную ночь, придумывали разные её сценарии; я знал, что Аничке будет больно, и изобретал разные способы эротической анестезии. Такие мечтания часто оканчивались ласками и оргазмами, но в разговоры о досвадебном сексе никогда не переходили.
Мы оба умели мастурбировать, и учили друг друга новым способам самоублажения, приходившим в голову: я открыл Ане прелести душа, грязи, вибраторов; один раз я даже намазал её писю сметаной, и её вылизала кошка — Ане было очень приятно, но оргазма не вышло; Аня раскрыла мне секреты рукоблудия — она созналась, что ей показал их один мальчик, — ещё «до нашей эры», — но уверяла, что ни поцелуев, ни ласк у неё с ним не было; я верил ей. У нас был уговор: в одиночестве мастурбацией не заниматься — чтобы накопить желание для «наших игр». Иногда в головке накапливалась невыносимая сладость, и я не выдерживал…
Благодаря тому, что «наши игры» случались нечасто — иногда приходилось ждать долгими месяцами — эротика не стала для нас обыденностью и всегда имела характер сладкого, долгожданного праздника, а наша нагота и половые органы были окутаны необходимым ореолом тайны и запретности. В обычные наши «воскресенья» мы иногда дразнили друг друга, называя их условными обозначениями, которые придумывали сами — «как поживает тетя Пиппина?», — «Прекрасно, передает привет любимому дружку» и т.д., — чтобы «взрослые» не догадались. Оргазм назывался у нас «большой взрыв». Ожидание «наших игр» было мучительным, но я понимаю, какую положительную роль оно сыграло.
Мой ранний эротический опыт повлиял на мое созревание: уже в 10 лет у меня — первого в классе — ломался голос; следующим летом я был, как я помню, уже полноценным мужчиной (в эротическом смысле): лобок и яички обросли волосами, как у тети Ани, а член возбуждался и был готов к оргазму, как у зрелых мужчин. Тетя Аня очень умилялась моему созреванию, следила за ним и радовалась, когда обнаруживала на моем теле новые свидетельства ему. Она ласкала мою мошонку и приговаривала: «мой мужчина… мой настоящий, взрослый мужчина…»
В 11-12 лет я стремительно вытянулся, и в лето, последовавшее за окончанием 7-го класса, был уже выше тети Ани. Тогда я впервые ощутил наслаждение власти над женским телом, сжав сильными руками податливую тети-Анину фигурку и почувствовав, что она — как воск в моих руках. Именно тогда мне впервые смертельно захотелось ВОЙТИ в тетю Аню, — не удовлетворить желание, а именно ВОЙТИ в любимую женщину, соединиться с ней. Но пришлось терпеть ещё долго…
Мы с тетей Аней развили друг в друге очень острое чувство тела: я чувствовал, где и как нужно приласкать, почесать, погладить, чего хочет тетя Аня в данный момент, — её желания были токами, безмолвно перетекавшими из её тела в моё; то же самое чувствовала и она ко мне. Впоследствии — когда мы учились настоящему сексу — это нам очень помогло.
Наши отношения с противоположными полами были предметом недоумения наших знакомых и близких. Меня дразнили, что я «не дружу с девочками», — но они меня не интересовали. Меня оставляли равнодушным и таинственные разговоры о сексе, тайные просмотры журналов и открыток — я уже давно знал женское тело во всех его деталях и тайнах. В конце концов — от меня отстали…
Тетя Аня расцвела в небывалую, неописуемую красавицу: фигурка пухленькая, но не слишком — воздушная, с безупречным контуром талии и бедер; грудь — большая, упругая, удивительной красоты и трогательности; личико тонкое, прозрачное, с легкими веснушками; огромные голубые глаза, готовые удивляться и радоваться всему на свете, — с ресницами, светлыми и пушистыми, как одуванчики, — и золотисто-рыжие кудряшки, тонкие и блестящие, как паутина, отраставшие все длиннее и длиннее: когда мы познакомились, они были ниже плеч, но спустя 5 лет отросли почти по пояс. Я её поддразнивал: «в мелки кольца завитой, хвост струится золотой». Аничка была похожа на ренессансных мадонн… (она и сейчас на них похожа — в свои 47).
От ухажеров не было отбою. С некоторыми она встречалась и «ужинала», вводя меня в ревнивые подозрения; но я слишком безоглядно ей доверял, чтобы ревновать всерьез. Потом, при встрече, она мне подробно и насмешливо рассказывала о них. Её женское естество требовало выхода, и она находила его в невинном флирте; никаких поцелуев, не говоря об эротике, не было, — и я верил ей. Её забавлял доверчивый эгоизм парней, «озабоченных женским запахом», как она говорила. Ревность моя имела скорее игровой характер: она дразнила меня, я — её, делая вид, что совершенно не возбуждаюсь от её ласк. Но долго притворяться не получалось…
Её насыщенная эротическая жизнь со мной была её сладкой тайной, которой она гордилась (да и я тоже). Мои родители несколько раз говорили о том, что, мол, «как жаль: такая красавица — до сих пор не замужем»; я отмалчивался….
Мы были в курсе всех дел друг друга; за все это время у нас не было ни единой тайны, ни одной недомолвки друг перед другом. Случались небольшие ссоры и обиды, но ни одна из них не длилась дольше часа, после чего следовали примирения — с поцелуями и (если мы были одни) бурными ласками.
Аничка воспитывала меня — без принуждения, ласковыми советами и примером; никогда я не чувствовал раздражения или подавления; её превосходство «в жизни» казалось мне естественным, а моё самолюбие находило выход в «наших играх», где мы были полностью равноправны. Она делала со мной уроки, объясняла мне школьные предметы; эти уроки в обнимку — одно из самых нежных воспоминаний моего детства. Потом, когда я стал старше, инициатива незаметно, подспудно перешла ко мне, — и уже я советовал и помогал: тетя Аня часто бывала так беззаветно добра и альтруистична, что забывала о себе…
Наша любовь — единственный в истории пример, известный мне, когда жена собственноручно воспитала себе мужа — с рождения и до самой свадьбы. И это ничуть не повлияло на гармоничность семейных отношений.
5.
Конечно, наши отношения были видны, и взрослые относились снисходительно к этой странной дружбе мальчика со своей тетей.
Но потом, когда я стал взрослее, и мы вдвоем воспринимались ужене в качестве «тети с мальчиком», а «девушки с парнем» — начались разговоры…
Не буду передавать всех подробностей моей войны за тетю Аню. Со мной вначале «говорили» — сперва «доверительно» (пытливо заглядывая в глаза), затем «строго»… Потом подозрения стали усугубляться — кто-то подсмотрел наш поцелуй (а поцеловались мы впервые — по-настоящему, взасос, с язычками — когда мне было 13, а ей — 19. Инициатором была она), кто-то подслушал, как мы разговариваем наедине…
Тете Ане запретили встречаться со мной. Вначале пытались вести деликатную политику — но потом, когда наши протесты раскрыли все умолчания, — тогда в ход пошли репрессии. В жизни тети Ани наступили темные времена: её посчитали растлительницей малолетних, устроили «проработку» в комсомоле; у неё начались осложнения в институте (потом она все-таки восстановилась в нем — и окончила с отличием). Меня считали «несознательной жертвой» — несмотря на все мои протесты и поддержку тети Ани.
Потом тетю Аню увезли из Москвы. Связано это было якобы с работой её родителей…
Мы списывались «до востребования». Аня была в отчаянии; я, исполненный подросткового оптимизма, был уверен, что «наша возьмет». И не ошибся. Через пару месяцев семья тети Ани все-таки вернулась в Москву. Это было сделано опять же под прикрытием родительской работы, — но я знал, что тетя Аня все-таки растопила лед.
Это было, когда я учился в 11 классе. Мне было 17 лет, ей — 24. Она была удивительно красива, и как будто бы не взрослела: мы словно сравнялись с ней в возрасте. Кто видел нас — принимал за сверстников. Это было удивительно, и мы сами с удивлением и не без труда осваивали новые для себя роли.