Именно тогда тетя Аня пришла к моим родителям и твердо заявила, что хочет выйти за меня замуж.
Родители, увы, оказались не на высоте… Был грандиозный скандал. Я пытался защитить Аню, но отец рассвирепел и избил меня.
После этого я пошел в райком комсомола.
Эту идею мне подсказала книжка о композиторе Шумане и его романе с будущей женой Кларой: он добивался права жениться на ней в суде — и выиграл дело: суд постановил отцу Клары разрешить этот брак.
Отец не на шутку отлупил меня; всякие попытки матери отвести меня к врачу оборачивались скандалом: отец не хотел утечки информации. У меня были сломаны ребра; впоследствии обнаружилось и сотрясение мозга. Тем не менее я сбежал из дому — улучшил момент, когда никого не было, — и отправился прямо в райком. Идея была немыслимая, авантюрная — но я свято верил в свою правоту. Голова невыносимо болела — но я был исполнен воинственного героизма. Комсомол представлялся мне, советскому мальчишке, средоточием Справедливости…
Вера творит чудеса. Мне сказочно повезло: меня впустили без проволочек, а секретарем оказалась миловидная девушка лет 28. Вначале она приняла меня за алкоголика-дебошира, явившегося каяться в своих подвигах, — но по мере моего рассказа глаза её расширялись, — а я, видя её сочувствие, вдохновлялся все больше… изо всех сил стараясь ничего не досочинить. (Конечно, я утаил интимные детали, наш любовный стаж и многое другое, что не полагалось слышать никому).
Вначале она ещё пыталась сохранять позу официального недоверия — но я видел, что её переполняет негодование в адрес «обывателей» и «мещанства», ставших «на пути нашей любви» (так она выразилась потом). Я рассказал ей про побои отца; я ненавидел его в ту минуту и был готов опозорить его перед всем миром (впоследствии я горько раскаялся в этом).
Рая (так звали секретаря), повторив ещё раз двадцать — «вы ничего не выдумываете?», — наконец вскочила с кресла, и, взволнованно вышагивая из угла в угол, размахивая руками и сбившись на «ты», взяла соло. Во-первых, меня срочно направляют на обследование в больницу (я протестовал, — и слава Богу, что протест мой не возымел действия); во-вторых, нас с Аничкой обяжут по приказу райкома явиться на собрание; в-третьих…
Аня уже не была комсомолкой, но — к счастью для нас — в бытность свою в комсомоле зарекомендовала себя активисткой; она была абсолютно равнодушна к советской мифологии, но безграничная доброта заставляла её помогать всем, кому она могла.
…В итоге все сложилось хорошо — для нас.
Это была полная, безоговорочная наша победа. Как и всякая победа во всякой войне, она была слишком жестокой: мы раскаивались (и раскаиваемся до сих пор) в том, как обошлись с родителями. С другой стороны — кто знает, смогли ли мы быть вместе, будь все иначе…
Моего отца вызывали в райком партии, едва не уволили с работы… Анин отец не пострадал, но после нашей свадьбы не разговаривал с дочерью полгода…
На комсомольском собрании, где присутствовал и секретарь партийной ячейки, постановили, что родители не имеют права отказывать нам в праве на брак — по достижению мной соответствующего возраста. И — желательному, очень желательному для советского человека устройстве на работу.
Так и случилось.
На нашей свадьбе родители отсутствовали… Под влиянием Раи, ставшей другом нашей семьи, Аню восстановили в институте, и мы переселились в её комнату в общаге.
Поначалу было трудно: мы оба и учились, и работали, живя впроголодь, — но потом, с рождением Сашки — нашего первенца, — ситуация изменилась: мы смогли вернуться домой…
6.
Наша первая брачная ночь — одно из священных наших воспоминаний, наряду с «нашим летом» и «нашими играми». (В Аниных воспоминаниях я, кстати, до 12 лет называюсь «маленький Максик», а после 12 — «ты»)…
Всю свадьбу — от церемонии в загсе до пирушки у Ани в общаге, с её и моими друзьями — мы были как в дурмане, двигались и говорили, как автоматы, — не верили, что все это происходит в реальности. Мы смотрели друг на друга, ели, смеялись, делали «горько», чувствовали вкус губ друг друга, — и не верили.
Наконец мы остались одни. Аня была в простом платье — красивом, белом, но простом, не-свадебном — при нашей семейной опале свадебное было нам «не по зубам».
Мы смотрели друг на друга — и не решались прикоснуться друг к другу. Впервые, за много лет нашей близости, мы чувствовали какую-то студеную стенку внутри, — будто во сне или под гипнозом. Я, понимая, что надо что-то сказать — сказал (голос меня не слушался):
— Наконец-то…
— Да… — ответила Аня, — тоже непослушным, не-своим голосом.
Мы стояли, взявшись за руки. Сколько раз мы представляли себе эту сцену — с тех самых пор, когда пообещали друг другу свадьбу… Фантазии наши менялись, и к последнему времени сложились в нечто абсолютно фантастическое, невозможное и небывалое.
На деле все происходило иначе: мы просто стояли — и осмысляли произошедшее. Молча. Потом я обнял тетю Аню — да нет же, просто Аничку — я давно был выше её на голову, — она вдруг судорожно прижалась ко мне и заплакала — вначале тихо, а потом — громко, надрывно. Она всхлипывала и подвывала; вжалась в мою грудь, давя на сломанное ребро — было больно, но я даже не пикнул, — и не хотела отрывать головы от меня, вжимаясь все крепче и крепче…