Не выдержав пытки и всхлипнув, Мария ему тихо-тихо сказала : «Ты уж мужу-то не рассказывай, слышишь, Евсеич.»
Удивлённо и горько Иван посмотрел на Марию и крикнул в душе ей : «О чём ты, Мария? Зачем ты? Миром, небом и храмом была для меня ты мгновенье назад. Так у кого же ты милости просишь, Мария?! Разве не улетим мы с тобою за грани обрюзгшего мира? Ты забыла? Забыла?! Забыла?!!»
А Евсеич рукою тяжёлой махнул безнадёжно : «Чего ему, мужу? Он, чай, знает уж, муж-то… Эта, милая, все уже знають.»
Тут с мукой, способной разжалобить камни, на Евсеича глянув, разрыдалась Мария. На-авзрыд.
Евсеич вздохнул и сказал уже мягче : «Ня плачь ты… Так оно завсягда у людей-то. Слязами тут рази поможешь? Жизнь — копейка, ядри её в корень!» И, это сказав, из-под плаща милицейского вынул Евсеич зелёный сосуд поллитровых размеров (Ваня, впрочем, заметил, что сильно початый). Буквы на этикетке поочерёдно скакали вверх-вниз, как бы изображая коленчатый вал. Напиток, уступавший по крепости спирту, но значительно превосходивший последний по вони, народ называл «коленвалом». Грохнув об стол сосудом, Евсеич сказал повелительно : «Ну, Машь, хорош те ряветь-та. Тащи стаканы. Старика-то хоть эта, помянем.»
«Стало быть, его родственник умер… Может, даже отец. Вот он и не в себе и несёт, что попало,»- подумал Иван.
Мария поминать старика наотрез отказалась, но стаканы дала — не стаканы, а чайные чашки. На одной был медведь, на другой — перепуганный заяц. Та, что с зайцем, конечно, досталась Ивану.
«Ну, поехали,» — отдал команду Евсеич, -«Бог дал — Бог и взял.»
Осушили по чашке, покорчились, строя ужасные рожи, попили водички. И вместе с теплом «коленвала» появилось у Вани к Евсеичу тёплое чувство, и он аккуратно так осведомился : «Он, что же, ваш родственник был?»
«Кто?»
«Покойный.»
«??!!» — у Евсеича от изумленья отвисла кирпичная челюсть, -«Гянсек-та?! Ты эта… Ня балуй!»
Мария всплеснула руками : «Барельеф! Я тебе говорила, что что-то случится!»
И понял Иван. Всё он понял : и продажу чудесную пива, и паденье творцов, и явленье Евсеича, и слова «старика-то помянем», и другие слова. И он поспешил извиниться : «Ты, Евсеич, прости. Я, конечно,.. Я глупость сморозил — что, мол, родственник там… Но ты сам понимаешь — в таком состояньи! Это действует, знаешь, на мозг-то.»
«Да эта быват,» — успокоил Евсеич, -«Уж слыхал я, как вы тут кричали, как узнали-то, значить. Особливо Мария — уж жа-алобно этак. Оно действуить — это уж точно. Особняк, когда эта нежданна, когда будто бы сзади к тябе подбярётся. Так вот, я говорю, вы-то этак, а есть ведь, которые с радостью прямо кричали. Паскудства-то в людях хватат, эта… Знаешь…»
«Да, Евсеич, паскудства-то хоть отбавляй,» — согласился с ним Ваня.
А Мария… О, какая же тяжесть с души её разом свалилась — видел это Иван. Как она заскакала, чего-то пытаясь засунуть в пыточной средневековый станок! Переборщила — Евсеич нетрезво заметил : «Машь, чего мельтешишь-то? Да и разнагишалась чегой-то… Прямо эта, гляжу, без чулков.»
Но Мария врала уже бойко : «Да жарко, Евсеич. Целый день, знаешь, прыгаю — столько заказов! Несут и несут — хоть проверь по журналу.» Евсеич рукою махнул : «И сяводня несуть, ты гляди… Тоже так вот сказать — ни хяр-ра у людей уж святого-то нету!»
А Ивана томила и мучила горечь : «О мой храм, о мой мир, моё небо — Мария!Зачем же так падать,- стенал он в душе, — Зачем же так низко! До лжи этой, в сущности, вовсе не нужной. О, Мария, Мария, зачем ты любовь превращаешь в весёлую сплетню из «Декамерона»! Мария…»
А Евсеич, как будто себе отвечая, сказал : «Ну, да ладно — прорвёмся. Чай, неба на землю ня рухнить.» Сказал, как бы даже с опаской, чтоб себя убедить, что и вправду «ня рухнить». Потом, проворчав :»всё ж двянаццать копеек…», засунул за плащ опустевший зелёный сосуд и поднялся : «Ну, спасибо, Машь, за стаканы. Подымайся, зямеля — пора бы и честь знать.»
Ваня встал. И увидел мариины голые ноги. И вспомнил, как он поднимался к розоватому влажному небу. И сумасшедшая мысль промелькнула : «А что, если снова!.. Что, если остаться и снова пройти этот путь — восхожденье чудесное к небу! Чтобы снова Мария была моим храмом и миром, и небом.» Полыхнули ивановы очи, миг ещё — и он бросится прямо к Марии. Но в глазах её — страх. Но в глазах её — «нет»! Но… Да разве ж оно возвращает нам что-нибудь, время? Нет, оно только гонит и гонит. И понял Иван, что теперь-то и вовсе уж некуда деться. Повернулся и молча пошёл за Евсеичем прочь.
Они вышли из зданья. Было сумрачно, людно — народ возвращался с работы. Темнело. Они зашагали куда-то.
«Так-то, знашь ведь, сказать между нами, оно — ни хрена. Между нами сказать, поважней хоронили. И — живём! Как ты думашь, зямеля?» — донимал Ваню пьяный Евсеич.
«Да я думаю, что ни хрена,» — отвечал ему Ваня.
«Я чай, нового выберуть. Можа, и к лучшему… Ты-то как думашь, зямеля?»