«Это как же пойду я туда, Моисеич? За каким же, прости, я пойду-то туда, Моисеич?»
Но весело щурится Баум и давит Ивана медвежьею лапой : «Не, брось, я устроил. Устроил я всё, старикашка. Там сегодня проводится эта… как её.. конференция по переводу на новые рельсы.»
«Эх ты-ы! Как ты сказал?»
«Научно-практическая… по переводу на новые рельсы. Я тебя записал, ы-ы-ы, делегатом от нашей конторы. Ы-ы-ы. Не, брось… Это в жилу, старик. Это — в жилу.»
«Не-ет, Ефим Моисеич, ты бро-ось! Это вовсе не в жилу, Ефим Моисеич!» — завывая, Иван восставал из-под лапы медвежьей. Эта страшная самая смесь — эта кровь голубая со спиртом — кипятком голубым клокотать начинала в Иване: «Нет уж, не-ет, это ты-ы брось, Ефим Моисеич! Да ты… Да ты хоть понимаешь, о чём ты мычишь?! Это я-то, прошедший ковровые плахи тех, бля, коридоров? Я-то, изгнанный, бля, отовсюду и смеявшийся дерзко в те чекисткие жирные морды- на научно-практическую по переводу на новые рельсы? Смеяться изволите, бля?!»
И, восстав из-под лапы медвежьей, он стоял перед Баумом бледный, гневный и хваченный спиртом.
Моисеич слегка оробел, заморгали медвежии глазки. А потом он с улыбкою грустной взглянул на Ивана. Житейски — житейски он мудрый был, Баум. Несравне-енно мудрее Ивана с его голубым кипятком. И поэтому грустно он так поглядел на Ивана и тихонько и нежно ему прорычал : «Не, брось ты, старик. Ну куда ты, подумай, пойдёшь? Здесь тебе оставаться — ты сам понимаешь… Ы-ы-ы… Бабы эти, начальство — учуют, собаки. Не, брось ты… Это те ещё, знаешь, дела… И домой тебе тоже не в жилу — жена там, базар, мать… Я знаю? Не, ты брось… Это те ещё, знаешь, дела.»
И открылась Ивану вся бездна паденья его. Это «некуда деться» в провалах сероватых запутанных будней. Эта жизнь — обступает и душит, и душит Ивана. Это время — оно только гонит и гонит, и Иван под бичами его — как савраска..»Это что ж ты творишь со мной, Господи Боже?» — возопил дерзновенно и горько Иван, -«Это нешто и есть благодать Твоя, Господи Боже, когда некуда, некуда, не-ку-да деться?!»
И поник головою Иван и скупую слезу уронил в майонезную банку. Сердце Баума кро… кровию облилось, отозвавшись на муку Ивана. Нет, не тем голубым кипятком, а простой человечьею кровью. И Баум, опять придавив его лапой, мычал : «Я тебя провожу… Ы-ы-ы… До дверей. Не, ты брось, Вань… Ты брось, старикашка. Это те ещё, знаешь, дела.»
А в дверях незаметно он сунул Ивану майонезную, плотно закрытую, баночку с жидкостью цвета слезы человечьей : «На, возьми-ка, Иван. Это — в жилу. Зайдёшь там в сортир в перерыве и эта… Это — в жилу. Это те ещё, знаешь, дела.»
И расстались. И, наискось пересекая задумчивость горькую скверов, поплёлся, задумавшись горько, Иван на научно-практическую по переводу на новые рельсы.
О позорище! О стыдобище! О, я вас заклинаю — не пейте!
* * *
Дом наук и ремёсел помещался над Волгою в особняке, уцелевшем от тех ещё, знаете, дел, как сказал бы Ефим Моисеевич Баум. Аллея из старых деревьев, разросшихся мощно, подводила к нему, и прекрасно-суровая Волга катила над ним свои серые хладные воды, заключённые в раму золотых и багряных осенних своих берегов. Место чудное! Если вот так вот брести по аллее, задумчиво голову этак слегка наклонив, и вдыхать пьяный ветер заволжский — влажный воздух багряных дубрав, перемешанный с дымом сжигаемых листьев — то и вправду могло показаться (особенно, если чуть принял), что гуляешь в дворянском гнезде.
Но из задумчивости выводила мозаика на фасаде Научного дома — позднейшее образованье. Там, над колонн белизной, на фасаде, громоздились кубизм с футуризмом в обнимку. О, там было тако-ое, бля, царство абстракций, какое Дали не приснилось бы ночью в кошмаре! Там — серпы с молотками, там — страшных размеров колосья золотых фантастических злаков вились меж зубчатых колёс непоме… не-по-ме-эрных конструкций. И один — но как символ всего коллектива! — с квадратными мышцами весь, вдохновенный, налегал на огромный рычаг, или ворот,и дико вперялся очами куда-то за Волгу, другою рукою сжимая бесовское алое знамя. И вилась, извивалась дырявой змеёй перфолента, обвивая всё это, как Лаокоона с его сыновьями. Там… Да мне ли, насилуя косный язык, описать это царство футурокубсюрреализма! Оно б и Дали… Да оно б и Дали не приснилось бы чёрною ночью в кошмаре!
И под эти-то своды вошёл, истязаемый совестью, Ваня. Да, вот так по ковру и вошёл мимо спящей под фикусом бабки-вахтёрши, истяза… истязаемый совестью Ваня.
А собственно, на конференции было недурно. На научно-практической было, сказать так, недурно — даже пиво давали в буфете, сосиски. Народ удивлён был приятно продажей спиртного — всё ж научно-практическая, рядовая, не собрание членов обкома. Но что-то странное, тайное что-то увидел Иван в этом пиве : будто хотели сообщить человеку какую-то страшную весть, да вдруг испугались, махнули рукой и сказали : «Да ладно… Я так… Это врал я. Я вот лучше спою тебе, знаешь.» Вот так показалось Ивану. Нет, ну в очередь встал он, конечно же, за «жигулёвским», но опять на него, как из форточки, в вечность открытой, дохнуло : «Смертельность!» И Иван передёрнул плечами.
Но пива он взял и у столика встал, и стоял, выпивая, размышляя о том, что ведь на руку это ему-то, что пивом торгуют : ведь на фоне общественного перегара перегар его личный, иванов, не будет заметен. Ребята стояли вокруг, выпивали смиренно — всё ж научно-практическая по переводу на новые рельсы, всё же, бля, Дом наук и ремёсел — не бардак, не пивнушка.
Рядом с Иваном за столиком тоже стояли ребята — этак, лет сорока. И один из двоих, на Ивана чуть-чуть настороженно глядя, негромко но внятно сказал : «Будем пить. Надо пить, чтоб с ума не сойти в этом обществе пидоров злобных.» С точки зрения здравого смысла отвечать ему было — безумье, отвечать ему было опасно. Но покоробила Ваню неточность определенья, ибо взором окинув буфетную залу, Ваня с радостью сердца открыл, что, если судить по числу пивших пиво, «злобных пидоров» в обществе было немного. И он, улыбнувшись, негромко, но внятно поправил соседа : «Скажем лучше, в этом капище материальной идеи.»
Ребята задумались, а потом закивали довольно : «Гы-гы-гы! Это — правильно, да! Гы-гы-гы! Это — в жилу!»
И они, приподнявши стаканы, из выпили разом до дна. Потому, господа… Потому что вот так вот стоять, говорить с человеком, пить пиво и думать при этом «стукач- не стукач» — всё равно, что в любви рассуждать, опасаясь, о «встанет-не встанет». Потому… Потому что не надо бояться! Потому… Потому что — любить надо, бля, человека!!
Проблеял звоночек, приглашая всех в актовый зал для совершения акта — научно-практического, по переводу на новые рельсы. Вошли. Помещение было огромным. Портреты, плакаты — известное дело… Кумач там. На сцене — трибуна с серпастым гербом.
Иван и ребята приглядели местечко поближе к дверям и подальше от сцены. А на трибуну уже поднимался мордастый в добротном партийном костюме и с места в карьер занудил бесконечную фразу об объективных законах перехода на новые рельсы. Оживлённый вначале, народ успокоился быстро и мирно сопел, сомлевая от пива. Только злобные пидоры в первом ряду что-то нервно строчили в блокноты.
Ну, что было делать? Не спать же! Ребята ему говорят : «Поиграем в стихи.» — «Это как?» — «А вот так — мы тебе говорим два каких-нибудь слова, а ты из них, значит, — стихи. Понимаешь?»
«Понимаю, — ответил Иван, — ну, давайте два слова.»
«Ну, к примеру, хоть так вот, гляди — оглянуться-проснуться.»