— С пацаном… как, однако, у тебя всё просто! — словно не слыша про вазелин, Максим недовольно хмыкает, явно неудовлетворённый таким однозначным ответом.
— А чего, бля, здесь сложного? — Андрей вскидывает на лежащего перед ним Максима вопрошающий взгляд. — Вжик-вжик — и опять мужик… делов, бля! Было бы взаимное желание — было б с кем…
— Это здесь, Андрюха… это в части, пока мы служим, всё это и понятно, и оправдано… вжик-вжик, и опять мужик. А на гражданке?
— А какая разница?
— Такая! Вообрази: вокруг море баб, а тебе, бля… тебе хочется с пацаном — на пацанчика тянет… — Максим, лёжа на спине, вопросительно смотрит на Андрея снизу вверх. — Так ведь можно, наверное, голубым стать?
— Ты же сам… — Андрей, машинально смещая на члене крайнюю плоть — приводя свой член в полную боевую готовность, смотрит на Максима с едва скрываемой иронией, — ты сам мне вечером говорил, что если мальчику на роду написано не быть девочкой, то мальчик останется мальчиком, даже если с другими мальчиками трахаться он будет и задом, и передом… или, может, Макс, ты в себе не уверен?
— Бля! Я тебе говорю про гражданку… здесь — это здесь! А на гражданке, бля… если там вдруг потянет на пацана, то это там, на гражданке, будет голубизной или нет… вот я про что говорю!
Андрей, глядя на Максима, хочет в ответ покуражиться — хочет «успокоить» Максима, сказать ему, что он, Максим, после полутора лет регулярного траха и так уже по уши голубой… и по уши, и даже — с ушами, но видя, что Максим смотрит на него без всякого подвоха, вместо смеха отозвался в ответ встречным вопросом:
— А ты что — боишься стать голубым?
— Я? — Максим усмехается. — Лично я этого не боюсь, но у меня есть мама, есть папа, есть старшая сестра, и все они вряд ли обрадуются, если узнают, что их сыну и брату нравятся, помимо баб, пацаны…
— Так и здесь, между прочим, мы с тобой тоже находимся не на острове, затерянном в океане: вокруг пацаны, и ещё есть взводный, есть ротный, есть старшина, есть всякие-прочие люди в форме, и — никто ничего не знает. Ни о тебе, ни обо мне… полтора года прокайфовали в своё удовольствие, и никто об этом ни сном ни духом… так ведь?
— Ну, так.
— А если так, то почему на гражданке твои папа-мама должны знать о том, что ты будешь трахаться с пацанами? Если, конечно, будешь… это во-первых. Теперь во-вторых… что значит — «стать голубым»? Ты или голубой, или нет: либо трах с пацанами для тебя единственно возможная форма реализации сексуального желания, либо — приятное дополнение к траху с бабами, если иметь в виду гражданку, где, как ты говоришь, баб море… одно другому не помеха! И потом: есть нормальная однополая любовь, а есть — не менее нормальное однополое поведение, обусловленное… да чем угодно обусловленное! Желанием разнообразия, количеством выпитой водки, банальным любопытством… однополый секс ничем не хуже секса разнополого, и если вдруг тебя, как ты сейчас сказал, на пацана потянет — с пацаном захочется, то знать обо всём этом папе-маме будет совершенно не обязательно. Лично я об этом так думаю…
— Ну-да, — отзывается Максим. — Наверное, так… складно ты всё объясняешь. А ты сам, Андрюха… ты как — будешь с пацанами на гражданке трахаться? Или, может, как уйдёшь на дембель — так с этим делом напрочь завяжешь? — Максим смотрит на Андрея все так же вопросительно, и во взгляде Максима по-прежнему нет никакого подвоха; Максим смотрит на Андрея так, словно ждёт от Андрея окончательного — всё объясняющего — откровения.
— Откуда я знаю, что там, на гражданке, будет… — отзывается Андрей, указательным пальцем размазывая по головке своего напряженно вздыбленного члена вазелин. — Может, буду, а может, не буду… давай, бля, поворачивайся — становись задом! Мы ещё не на гражданке — мы в армии, Макс, и я в очко тебя… по-армейски, бля, по-военному — в очко рачком! Давай…
— Извращенец… самый настоящий извращенец! — с деланным возмущением едва слышно бормочет Макс, так что кажется, что он это шепчет исключительно для себя самого, изумляясь и возмущаясь одновременно. — Все его боевые товарищи, включая отцов-командиров, думают, что он — образцовый сержант, отличник боевой и строевой подготовки… а он — «в очко»! И кого? Лучшего друга! Как так можно… не понимаю! Никакого, бля, уважения — ни к морали, ни к этике, ни к эстетике…
— Здесь ты, Макс, ошибаешься. К эстетике моё уважение неоспоримо… в смысле фактуры ты очень даже ничего… и на рожу прилично смотришься, и фигура у тебя, у лучшего друга, вполне сексопильная, и попец у тебя… — Андрей, глядя на Максима, цокает языком, — попец у тебя очень даже ничего… аппетитный попец! Так что в смысле эстетики — всё в порядке. Уважение к эстетике — налицо… вот оно — колом стоит!
— Ну, спасибо тебе — за столь сомнительные комплементы. Мелочь, а приятно… — Макс, лёжа на спине, снизу вверх смотрит на Андрея смеющимися глазами.
— Пожалуйста, — отзывается Андрей. — А что касается моих боевых товарищей, то все мои боевые товарищи, не исключая отцов-командиров, думают совершенно правильно — одно другому не помеха, и только злобные тупые извращенцы могут кричать, что взаимоприемлемый однополый секс является признаком извращения, несовместимого с обликом образцового сержанта, отличника боевой и строевой подготовки… из чего, Макс, следует, что извращенцы не мы, а извращенцы те, кто, запутавшись в собственных комплексах, своё либидо сублимирует в говённую гомофобию… давай, бля!
В последних двух словах, выдыхаемых Андреем коротко и энергично, звучит молодое, жаром пышущее нетерпение, и Максим, послушно перевернувшись на живот, так же послушно подаёт свой корпус назад, становясь на колени, — голый зад Максима задирается вверх, отчего ягодицы его, матово белеющие в лунном свете, тут же расходятся, широко разъезжаются в стороны, открывая доступ к сжатому очку, обрамлённому колечками влажных от пота черных волос… на коленях перемещаясь по матрасу, Андрей оказывается сзади Максима — аккурат против ждущего, нервно сокращающегося в своей готовности стиснутого входа, — член Андрея — тоже крупный, длинный и толстый, хищно залупившийся — несгибаемо вздёрнут вверх, и Андрей, одной рукой придерживая стоящего раком Макса за бедро, другой рукой направляет стояк обнаженной блестящей головкой в туго стиснутую, но вполне эластичную — при нажиме послушно податливую — дырочку, — Максим, выставив зад, стоит на коленях, готовый отдаться в очередной раз, и Андрею, приставившему смазанную вазелином головку члена к сжатым мышцам сфинктера, остаётся лишь нажать — надавить, в очередной раз проникая в обволакивающий, жаром опаляющий вход горячего тела, что Андрей, держа друга Макса за бёдра, тут же делает…
О, этот сладкий, обжигающе сладкий кайф — кайф проникновения! Головка, обильно смазанная вазелином, разжимая мышцы сфинктера, вскальзывает вовнутрь, и Андрей, на мгновение остановившись — содрогнувшись от наслаждения, тут же скользит твёрдым, как скалка, членом дальше… кайф! охуительный, ни с чем не сравнимый кайф! — член, скользящий впритирку, входит в обжигающую глубину Максова тела медленно, сантиметр за сантиметром, доставляя Андрею, невольно затаившему дыхание, хотя и привычное, но от этого не менее приятное — не менее сладостное — ощущение физического проникновения, — они, Андрюха и Макс, трахают друг друга уже без малого полтора года, и хотя они делают это не слишком часто, делают они это, тем не менее, достаточно регулярно — в среднем, если оглянуться назад, получится, что раз в две недели они, находя для этого место и время, перепихивались обязательно; иногда случалось это чаще, иногда — реже, но в среднем выходило где-то так… а впервые они сделали это, едва познакомившись после прибытия в часть, и произошло это — впервые случилось — спонтанно, легко, а потому — совершенно естественно: они оба прибыли в часть из разных учебок, где за полгода получилисугубо военные специальности, но отнюдь не звания, и однажды, оказавшись в суточном наряде по кухне, они оба были оставлены на ночь в столовой — в качестве неизвестно кого, но таков был устоявшийся порядок; строго говоря, суточный наряд по кухне, состоящий из дюжины человек во главе с сержантом, вообще не должен был на ночь уходить в казарму, а должен был в полном составе оставаться в столовой на всю ночь, но правило это в силу каких-то причин систематически не соблюдалось, и наряд, перемыв после ужина посуду, вычистив котлы и почистив картошку, уходил спать в казарму, а в столовой на ночь оставалось два-три человека из «молодых», чтоб, во-первых, рано утром открыть дверь приходящим поварам и, если будет нужно, в чём-то им по мелочи помочь, а во-вторых, чтоб в самой столовой в течение ночи был вообще хотя бы кто-то, поскольку иные дежурные по части, обойдя с проверкой посты, иной раз, движимые служебным рвением, ломились среди ночи или даже под утро в помещение столовой, и тогда нужно было, проснувшись, открывать дверь, докладывать, что-то врать про отсутствующих, хотя все офицеры в части прекрасно знали, что наряд в полном составе на ночь в столовой не остаётся… в ту осеннюю ночь выбор пал на Андрея и Макса, — сержант-дагестанец, прослуживший полтора года, будучи старшим наряда по кухне, на них двоих молча указал пальцем, и они, изнутри замкнув за ушедшими дверь — оставшись одни, тут же сдвинули между столами несколько длинных скамеек, чтоб, не мешкая, провалиться в сон самим, но вместо этого нежданно-негаданно провалились в нечто другое: когда улеглись на жестких, для сна никак не приспособленных скамейках, тут-то всё и случилось… да и как могло э т о не случиться? То есть, могло, конечно, и не случиться, как не случается со многими, но… когда тебе едва за восемнадцать, и ты симпатичен, и в силу природного оптимизма ты разумно лишен изнуряющей рефлексии, порождающей страхи-химеры, и при этом ты достаточно умён для того, чтобы принимать решения самостоятельно, без оглядки на замшелые шаблоны сексуальной квазиморали, а рядом с тобой в темноте, рождающей всякие мысли-импульсы, лежит точно такой же симпатичный парень, которому тоже едва за восемнадцать, и вы оба, лежащие рядом, за полгода службы истосковались-соскучились по элементарному человеческому теплу — как могло то, что между ними случилось, не случиться? Молча, ни о чём друг друга не спрашивая, они импульсивно придвинулись, прижались один к одному — прижались так тесно, как только это было возможно, и поначалу, движимые молодым, вмиг вспыхнувшим желанием, они долго и страстно, запойно целовались взасос, с ликующе радостным удивлением открывая — осознавая — какой это упоительный кайф… прижимаясь друг к другу — с наслаждением вжимаясь один в одного взбугрившимися штанами, они жадно и горячо целовались взасос, и это жадное — взаимное — сосание в губы какое-то время казалось им верхом возможного; между тем, руки их, неустанно скользящие друг по другу, сами собой оказались внизу: продолжая сосать друг друга в губы, они, ничего друг другу не говоря — ни о чем друг у друга не спрашивая, расстегнули один одному форменные штаны, и на свободу тут же вырвались напряженно торчащие, сами собой залупившиеся члены, влажно-клейкие от небывало сильного возбуждения, — безоговорочно, безоглядно доверившись друг другу, спустя ещё несколько минут они, стремительно постигая открывающиеся возможности, уже лёжали «валетом» на сдвинутых скамейках и, обжимая мокрыми губами обжигающе твёрдую плоть, друг у друга не очень умело, но от этого не менее страстно сосали солоноватые члены, и это было тоже в кайф — это было фантастическое, почти сказочное наслаждение, которое ни один из них не испытывал прежде; а потом, придерживая штаны, возбуждённый Максим мигом принёс в ложке растительный жир, оставшийся от дневального, после отбоя приходившего жарить картошку для «дедушек», и, использую этот жир в качестве смазки, они, Андрюха и Макс, приспустив на щиколотки штаны, превозмогая боль, шалея от кайфа, содрогаясь от наслаждения, всё на тех же безучастно жестких скамейках поочерёдно друг друга «распечатали» — один одного натянули в очко… в армии, где только одни парни, всё это не такая уж редкость, и то, что случилось ночью в столовой, не напугало ни Андрея, ни Макса — наоборот, вкусив кайф однополого секса, они оба восприняли это как вполне приемлемый и потому вполне допустимый, а в сравнении с мастурбацией и более кайфовый способ удовлетворения сексуальной потребности, и допустимость-приемлемость эта, как они, не впадая в излишнее самокопание, сами для себя объяснили, была обусловлена — и, соответственно, тут же оправдана — отсутствием баб, и в этом они оба тоже не были оригинальны: в армии многие парни, находящиеся на пике своей сексуальности, не афишируя своих действий, втайне взаимно отсасывают или кайфуют в очко, объясняя при этом своё сексуальное поведение именно таким — вполне понятным — образом, и с этим трудно поспорить, если иметь в виду, что человек от природы бисексуален; «я это делаю не потому, что я голубой, а потому, что отсутствуют бабы» — говорит сам себе неофит в камуфляже, объясняя-оправдывая своё реализуемое желание сексуального наслаждения, и для кого-то это действительно так; а кто-то — тот, кто признать свою пробудившуюся гомосексуальность ещё не готов — таким образом, то есть отсутствием баб, на какое-то время успокаивает себя, вольно или невольно оттягивая момент своей сексуальной идентификации — говоря себе, что всё это временно, всё это кончится-пройдёт с окончанием службы… словом, так — нежданно-негаданно осенней ночью в полковой столовой на сдвинутых между столами жестких скамейках во время очередного кухонного наряда — у Андрея и Макса всё это случилось впервые: они, лишив друг друга анальной девственности, открыли для себя упоительный мир, полный самых сладостных ощущений; второй раз это произошло две недели спустя, и ко второму разу уже был куплен вазелин, тюбик с которым предусмотрительный Максим незаметно спрятал в кирпичах за зданием казармы, — опасаясь быть застигнутыми, чутко вслушиваясь в малейшие шорохи, они сделали это быстро, практически наспех, между строительными плитами, сложенными за приземистым старым зданием полковой бани, и только осенние звёзды были свидетелями их молодого армейского наслаждения — торопливого, но от этого не менее сладкого; а потом они стали трахаться регулярно, не без труда выискивая для этого время и место, и траханье это, при отсутствии рефлексии доставлявшее им обоим вполне естественное и более чем полноценное удовольствие, протянулось у них непрерываемым пунктиром через всю армейскую службу… да и как могло быть иначе — с какой стати должно было быть всё это иначе? Это был нормальный — взаимно приемлемый — секс, с незапамятных времен явно или тайно практикуемый во всех армиях мира, и только люди наивные либо лукавые могут об этом не знать или всё это — заведомо очевидное — отрицать; понятно, что такой секс — взаимный, широко и повсеместно распространённый, внутренне приемлемый, но публично порицаемый — парнями, его практикующими, в казармах разумно не афишируется, а потому о вполне регулярном трахе, в течение полутора лет происходящем между Андреем и Максом, за прошедшие полтора года никто ничего не узнал: они, Максим и Андрюха, на протяжении этих полутора лет были разумно осторожны, а потому никто ничего ни разу не заподозрил и уж тем более никто ни о чём ни разу не догадался, — Андрей, чувствуя близость оргазма, с силой давит пахом на зад Максима, и Максим, подчиняясь этому давлению — скользя по матрасу грудью, послушно подаётся вперёд, ложась под Андреем ничком, одновременно с этим раздвигая, разводя в стороны ноги: Андрей, всем телом наваливаясь сверху на лежащего под ним Максима, с наслаждением вжимаясь в его тело своим, обхватывает ладонями упруго округлые накачанные плечи Макса и, обжигая его шею горячим дыханием, с удвоенной силой продолжает судорожно двигать задом, содрогаясь от нестерпимо сверлящей между ног обжигающей сладости; круглые,размыто белеющие в лунном свете ягодицы Андрея конвульсивно сжимаются, стискиваются, на мгновение каменеют, образуя по бокам характерные ямочки, и тут же вновь разжимаются, подаваясь вверх, отчего ложбинка между ягодицами мгновенно ширится, и снова сжимаются, сладострастно стискиваются с удвоенной силой, чтобы мгновение спустя приподняться расширяющейся ложбинкой вновь: слышно, как Андрей, уткнувшись лицом Максиму в шею, прерывисто — взахлёб — сопит, — до оргазма остаются считанные мгновения…
Каптёрка, где всё это происходит — где, привычно наслаждаясь, сержанты-дембеля поочерёдно натягивают друг друга в зад, расположена в дальней части казарменного помещения, что относительно удобно — для занятий подобного рода, которые в силу сложившихся традиций, но никак не по причине здравой логики никаким образом не предназначены для посторонних глаз… впрочем, в жизни всё относительно, и хотя местоположение каптёрки относительно других помещений казармы лишь создаёт иллюзию некоторой удалённости от ротного мейстрима, тем не менее: любой, входящий в казарму, сначала оказывался в торце неширокого коридора, по левую сторону которого последовательно располагались двери в оружейку, в ротную канцелярию, в бытовку и в комнату для умывания, откуда, в свою очередь, одна дверь вела в сушилку, а другая вела в туалет, где, помимо писсуаров, было десять одинаковых кабинок, до половины закрывавшихся низкими дверцами, так что головы сидящих в кабинках бойцов всегда были на виду — стриженые головы до подбородков возвышались над дверцами, деликатно закрываемыми по случаю оправления естественных надобностей, и хотя бойцам, сидящим за такими дверцами со спущенными штанами, под видом оправления одной естественной надобности справлять другую не менее естественную надобность было не очень удобно, тем не менее многие бойцы, особенно в зимний период, тайно мастурбировали именно в этих кабинках — торопливо доили горячие стояки, сдерживая дыхание, сладострастно извергая фонтанирующую сперму на затёртый кафель между ног… мастурбация в армии так же естественна и так же повсеместна, как повсеместна и естественна она вне армии, но взрослым парням афишировать своё одиночное самоудовлетворение совершенно несвойственно, и потому туалет, где за закрытой дверцей кабинки априори сидят со спущенными штанами, традиционно являлся — для сокрытия совершаемых актов мастурбации — пусть и не очень комфортным, но в то же время и не самым худшим местом на территории воинской части; между дверью, ведущей в канцелярию, и дверью, ведущей в бытовку, располагалась тумбочка дневального, против которой — аккурат по центру правой стороны поперечного коридора — был довольно широкий вход в спальное помещение, миновав которое, любой, находящийся в расположении роты, снова оказывался в узком поперечном коридоре, откуда, в свою очередь, можно было попасть в комнату досуга, в комнату самоподготовки, в комнату хранения спецсредств, а также в четыре разные каптёрки — количество каптёрок соответствовало количеству подразделений, входящих в состав роты… каптёрка, в которой находятся Макс и Андрей, угловая — самая дальняя, — лежа голыми на полу — на матрасе, накрытом простыней — парни молчат: полноценно разрядившись в очко друг другу, они оба чувствуют приятную опустошенность, и опустошенность эта не синоним пустоты, а качественно новое — умиротворённое — состояние души и тела…
— Знаешь, о чем я сейчас подумал? — Макс, на спине лежащий рядом с Андреем, поворачивается, ложась на бок — к Андрею лицом.
— О чём? — машинально произносит Андрей, не глядя на Макса. Андрей разрядился — снял напряжение, исподволь копившееся несколько дней, и сейчас лежит с ощущением приятной легкости во всём теле… думать ни о чём не хочется — даже мысли об Игоре, неотступно сопровождавшие его всю неделю, невольно отступили, размылись-смазались, утратили свою остроту… «не жалею, не зову, не плачу…» — думает Андрей, думая об Игоре. — Небось, хрень какая-нибудь… — говорит Андрей.
— И вовсе не хрень! — живо откликаясь, Макс тихо смеётся. — Я подумал сейчас… вот что подумал: если бы в армии такой трах, как у нас с тобой, был бы узаконен, то никакой дедовщины не было бы и в помине… вот смотри… — мостясь поудобнее — щекой опираясь о ладонь согнутой в локте руки, Макс смотрит Андрею в глаза, — смотри: сама мысль кого-то гнобить, над кем-то издеваться мне сейчас кажется дикой, и всё это потому, что я сексуально удовлетворён… точно, Андрюха! Мы говорили сегодня о дедовщине как о системе доминирования — старослужащие напрягают молодых… но — с какой целью и в каких формах это делается? Напряг напрягу рознь. Скажем, нужно подметать плац — каждую неделю рота это делает… мы с тобой в роте почти отслужили, а кто-то только призвался — и было бы смешно, если бы мы махали вениками, а в это время только что призвавшиеся гопники смотрели бы на нас из курилки… пусть подметают они, а не мы, и это логично — в этом нет никакого издевательства… с этим даже Артём согласится! А теперь смотри дальше: пацаны, отслужившие полтора года, после отбоя поднимают других пацанов, только-только призвавшихся, ведут их в комнату досуга, в умывалку или в туалет и там, используя какой-нибудь пустяк в качестве формального обоснования своих придирок, начинают над нами, такими же пацанами, издеваться-куражиться… так ведь?