— Дык… — Макс ёрничает; он — дембель, то есть здесь и сейчас он уже состоявшийся мужчина, а это значит, что он может без всякого ущерба для собственной репутации отпускать в адрес «задротов», лежащих под одеялами, самые двусмысленные шутки. — На три буквы — это понятно… это даже приятно! Но как можно мадам Кулакову туда посылать, если, исполняя предыдущий приказ, нельзя шевелиться? Приказы явно противоречат друг другу, и не всякий законопослушный юзер — будущий солдат — может самостоятельно решить, какой из этих приказов важнее…
Как и следовало ожидать, многие из будущих солдат, лежащих под одеялами, слушают диалог двух сержантов с обострённым вниманием, — в глубине казармы слышится смех.
— Рота, подъём! — тут же, подмигивая Артёму, командует Юрчик. — Строиться в расположении! Форма одежды…
— Изверг, — глядя на Артёма, возмущенно шепчет Максим, кивая головой в сторону Юрчика. — Птенчики только-только, одеялами укрывшись, руки в трусы позасовывали, чтоб по-тихому компенсировать тяготы ратного дня, а он им — «подъём»… маньяк, бля! Скрытый садист! Ты запомни это, Артём! И об этом тоже, когда книгу свою будешь писать, напиши обязательно — не забудь…
— Болтун ты, Макс — тихо смеётся Артём. — Сами ведь спровоцировали…
— Хм! Если мы что и смоделировали, то сделали это исключительно для того, чтоб тебе для твоей книги был дополнительный материал… цени это, Арт!
Стоя в центре казармы, Юрчик смотрит, как стриженые пацаны, повинуясь его голосу, стремительно соскакивают с коей, как они, толкая друг друга, суетливо натягивают штаны, как, на ходу застёгиваясь, выскакивают, толкая друг друга, в проход, и — глядя на всё это, Юрчик в который раз невольно ловит себя на мысли, что эта неоспоримая власть над телами и душами себе подобных доставляет ему смутное, но вполне осознаваемое удовольствие… может быть, Максим, говоря о «стержне», не так уж и не прав? И еще, глядя на пацанов, повинующихся его голосу, он невольно вспоминает, как точно так же когда-то он сам соскакивал с койки, как волновался, что что-то забудет, что-то сделает не так, как смотрел на сержантов, не зная, что он них ждать, — когда-то казалось, что всё это ад, и этому аду не будет конца, а прошло, пролетело всё, и — словно не было ничего… смешно! В начале службы — в «карантине» — он, Юрчик, был в одном отделении с Толиком, и вот они вновь оказались вместе — опять в «карантине», но между этими двумя «карантинами» пролегла целая жизнь, измеряемая не временем, а опытом познания себя и других, — «кто знает в начале, что будет в конце…» — думает Юрчик, глядя, как парни, сорванные с коек его приказом, суетливо строятся перед кроватями, рядами уходящими в глубь спального помещения…
— Рота! Нарушение дисциплины после отбоя, проявленное в форме несанкционированного смеха, чревато наказанием, — Юрчик говорит это, стоя перед будущими солдатами на твёрдо расставленных ногах, заложив за спину руки, и голос его звучит по-хозяйски уверенно, совершенно безапелляционно; сейчас он произносит слова медленно, с едва заметной растяжкой, и это подавляет не меньше, чем когда он проговаривает все слова на одном дыхании. — В целях дальнейшего совершенствования навыков, необходимых в предстоящей службе, в течение двадцати минут…
— Пятнадцати, — негромко произносит Артём, перебивая Юрчика.
— В течение пятнадцати минут в составе отделений ротой молодого пополнения отрабатываются команды «отбой», «подъём». — Юрчик делает паузу, скользя взглядом по лицам стоящих в шеренге стриженых пацанов, и вслед за этой напряженно повисшей паузой произносит неожиданно резко: — Рота, отбой! Командирам отделений — приступить к выполнению приказа!
— Отделение, отбой! — командует Андрей; голос его вплетается в голоса других сержантов, отдающих одну и ту же команду, и будущие солдаты, срываясь с места, устремляются к своим кроватям, на ходу срывая с себя форму… стоя в начале прохода между кроватями, Андрей смотрит на Игоря, торопливо укладывающего форму на табуретке, и сердце Андрея плавится от безысходной — неизбывной — нежности… затаённая, тщательно скрываемая, безответная нежность в груди — что может быть тяжелее? В бане сегодня, когда Игорь, этот сводящий с ума пацан, вышел, блестя капельками воды, из душевого отделения, Андрей, с другими командирами отделений стоявший в предбаннике — ожидавший, когда Игорь выйдет, не смог отвести от Игоря взгляд, и это… именно это увидел Максим — увидел взгляд его, устремленный на Игоря… но, кажется, ничего не понял; точнее, понял-истолковал по-своему — Макс подумал, что он, Андрей, глядя в бане на голого пацана, думает, как бы его, симпатичного «птенчика», натянуть… какая, бля, чушь! Да и что он, Макс, об этом знает — что он вообще об этом может знать? «Раскатаем», «раскрутим», «покайфуем в попец»… разве в этом — разве только в этом — подлинный, сводящий с ума кайф? — Отделение, подъём! — резко командует Андрей, глядя, как Игорь, срываясь с койки, торопливо натягивает штаны…
«Отбой!.. Подъём!.. Отбой!.. Подъём!..» — словно между собой соревнуясь, в расположении роты властно звучат сержантскиеголоса, и некоторые из призывников, подчиняясь чужой воле, уже начинают невольно думать, что это и есть та самая армейская дедовщина, о которой они многократно слышали до призыва… но это не так: какой-либо неуставщины после отбоя в роте молодого пополнения не наблюдается; целыми днями сержанты всласть гоняют — «ебут» — молодое пополнение на плацу, на спортгородке и в учебных классах, и этого уставного куража — не только допустимого, но отчасти даже обусловленного их командирским обязанностями — оказывается вполне достаточно, чтобы в полной мере и вместе с тем во вполне цивилизованной форме ежеминутно — от подъёма до отбоя — реализовывать ощущение своей неоспоримой силы и власти, не прибегая к зоологически примитивным формам выяснения «кто есть кто»: кто «сверху», а кто «снизу», — в роте молодого пополнения нет ни «салаг», ни «дедов», а это значит, что отношения между парнями в роте молодого пополнения определяются не сроком службы, а исключительно уставным статусом, а это, в свою очередь, способствует тому, что в роте молодого пополнения напрочь отсутствуют те разнообразные неуставные отношения, которые принято называть «дедовщиной» и которые в изобилии наблюдаются во всех остальных подразделениях части — от банального мордобития, которое происходит явно и повсеместно, до принуждения к вафлёрству или насильственного мужеложства, которые совершаются время от времени и о которых в подразделениях узнают далеко не всегда и отнюдь не все; впрочем, от всего этого — и от мордобития, и от принуждения к сексуальному партнерству — не застрахован в армии никто и нигде, и в прошлом году, когда шел осенний призыв, в точно такой же роте молодого пополнения пьяными сержантами был после отбоя уведен в каптерку другого подразделения и там в анальной форме зверски изнасилован призывник, а когда скрыть это не удалось и началось разбирательство, то оказалось, что в течение двух предшествующих недель этими же самыми сержантами в количестве трех человекообразных особей были совершены насильственные акты мужеложства еще в отношении двух призывников: одного они поимели ночью во время несения суточного наряда, поочерёдно сделав это прямо на столе в канцелярии роты, а на другого позарились несколько дней спустя в учебном классе — миловидный, на подростка похожий призывник был изнасилован орально и анально в качестве наказания за плохое знание «Обязанностей солдата», и затем в течение следующей недели этот самый миловидный призывник подвергался «сексуальному воздействию» еще дважды, поскольку, как показалось вошедшим во вкус сержантам, «он против такого метода наказания практически не возражал, а незначительное сопротивление оказывал скорее для видимости, чем по существу», — закончилось вся эта мало красивая история тем, что сержанты-насильники были без всяких проволочек в рекордно короткий срок осуждены, а три жертвы их «сексуальных воздействий» сразу же после принятия Присяги были по одному быстренько отправлены в совершенно разные — другие — части для дальнейшего прохождения службы, при этом сама история о сексуальном насилии в отдельно взятом воинском подразделении достоянием широкой гласности не стала, а сменившееся командование части сделало для себя соответствующие выводы, в результате чего сержанты в роту молодого — уже весеннего — пополнения подбирались как никогда тщательно, что, в свою очередь, также является немаловажной причиной того, что в нынешней роте молодого пополнения напрочь отсутствует какая-либо «неуставщина» в виде разнообразных проявлений потенциально криминального доминирования сержантов-старослужащих над молодым пополнением; и ещё есть одна причина отсутствия неуставных отношений: почти все сержанты, прикомандированные к роте молодого пополнения, являются не просто сержантами-старослужащими, а являются дембелями, а это значит, что все они наполовину уже дома — в своих мыслях, в своих планах они уже практически отслужили, и потому у них нет ни мотива, ни желания делать всё то, что делается в других ротах части, — сержанты, подобранные в роту молодого пополнения по принципу хоть какого-то отягощения интеллектом, не крушат о стриженые головы табуретки, не пробивают будущим бойцам «фанеру», не совершают после отбоя в отношении будущих защитников какие-либо другие не менее «мужественные» действия, с целью подтверждения таким наглядным образом своего неоспоримого статуса быть «сверху», — для сержантов-дембелей, прикомандированных в качестве командиров-наставников к роте молодого пополнения, вся эта «статусность», постоянно поддерживаемая системой разнообразного насилия, уже мало что значит… наоборот, на последнем — аккордном — витке своей службы сержанты-дембеля, словно сговорившись, ведут себя совершенно не так, как этого требует от них, сержантов-дембелей, их обусловленный сроком службы «статус»: им не в напряг бегать с ротой каждое утро кроссы, и они бегают, с удовольствием подставляя обнаженные торсы весеннему, по утрам еще бодряще прохладному воздуху, им не в напряг самолично показывать на плацу, как высоко надо тянуть ногу, чтобы шаг получался строевым, и они показывают это, и показывают это неоднократно, им не в напряг сидеть в учебных классах, и они сидят, разъясняя «птенчикам» те или иные положения Уставов; им не в напряг делать еще массу других, совершенно несвойственных старослужащим дел, — сержантство в роте молодого пополнения зримо напоминает им начало их собственной службы, но теперь они, без трёх недель отслужившие, в принципиально ином качестве, и это иное качество каждодневно рождает в их душах не зоологией обусловленное чувство тупой силы, рвущейся себя показать-продемонстрировать, а ощущение снисходительно щедрого превосходства, которое подразумевает не насилие и издевательства, а нормальную помощь молодым пацанам, не сумевшим от армии откосить-откупиться по причине отсутствия блатных пап-мам, шныряющих по «властным коридорам», либо призванных «отдавать долг» за неимением в семьях необходимого для отсрочки-откоса импортного бабла…
— Закончить выполнение поставленной задачи! Рота, отбой! — громко командует Юрчик, и эта команда «отбой» почти наверняка означает, что теперь уже точно всё — ещё один день прошел…
Ещё один день — прошел… лежа на боку, одну руку сунув под подушку, Игорь, поверх простыни до подбородка укрывшийся тонким темно-синим одеялом, другую руку автоматически, как привык это делать дома, запускает в трусы, — в расположении казармы, над выходом из спального помещения, фиолетовым светом горит круглый плафон дежурного освещения, но, едва освещая проход, над кроватями слабый свет от плафона незаметно сливается с ночной темнотой, образуя вполне естественный полумрак, скрадывающий очертания лежащих под одеялами тел, и, если проявить разумную осторожность — если не делать резких движений, если при этом следить за своим дыханием, в такой обстановке можно запросто, лёжа под одеялом, устроить себе пусть краткосрочное и более чем скромное, но в любом случае не лишенное удовольствия свидание с мадам Кулаковой… выходит, что не так уж и не прав один из сержантов, говоря о возможности такой никому не видимой, но желаемой и даже необходимой «самоволки», а если так, то единственное, о чём нужно подумать заранее — это заранее приготовить какой-нибудь отслуживший своё подворотничок, чтобы утром, едва проснувшись, незаметно извлечь его из-под матраса, а затем так же незаметно — и как можно быстрее — выбросить это слипшееся, характерно пожелтевшее свидетельство кайфа в урну для мусора… впрочем, до таких «самоволое» ещё нужно созреть — нужно додуматься, — Игорь, находясь сначала на сборном пункте, а затем пребывая уже здесь, в роте молодого пополнения, на протяжении почти двух недель ни разу не имел ни времени, ни возможности, ни даже просто удобного случая, чтобы, уединившись, подрочить-кончить, и теперь, едва он суёт руку в трусы — едва легонько сжимает в кулаке член, обнажая головку, как член его тут же, отзываясь на эту ласку, начинает стремительно наливаться сладостной тяжестью… «блин! а вдруг сейчас сновабудет подъём, а у меня — колом трусы»,- запоздало думает Игорь, торопливо извлекая из трусов руку — оставляя в покое своего не в меру отзывчивого «пацана».
Сержанты, о чём-то вполголоса переговариваясь, то и дело прерывая свой разговор приглушенным смехом, не уходят — они стоят в центре основного прохода, называемого «взлёткой»; и лежащий на боку Игорь, вдавившись щекой в подушку, из глубины спального помещения, из спасительной темноты, смотрит на «своего» командира отделения — на Андрея, стоящего к кроватям, то есть к нему, к Игорю, лицом; понятно, что сержант не может видеть устремленного на него взгляда, а Игорь видит «своего» сержанта отлично, и это существенное преимущество даёт возможность лежащему на боку Игорю не просто смотреть на ладного парня в форме сержанта, а в буквальном смысле всматриваться в него, рассматривать его, что, собственно, Игорь и делает, пользуясь случаем, — Игорь, лежащий под одеялом, неотрывно смотрит на стоящего в проходе Андрея, и в груди Игоря плавится чувство неизбывно-сладостного — безысходного — томления…
Так получилось, что внимание на Андрея Игорь обратил раньше, чем оказался у Андрея в отделении… Когда их, только-только прибывших, впервые завели в казарму, где располагалась рота молодого пополнения, Андрей стоял вместе с другими сержантами, ничем от других сержантов не отличаясь, но Игорь, скользнув по сержантским лицам взглядом, невольно выделил его — Андрея… то есть, что значит — выделил? Вместе с десятком таких же, как он, призывников, испытывая вполне естественное любопытство и вместе с тем ощущая в душе неприятно сосущую, но вполне объяснимую неуверенность, внутренне бодрясь, изо всех сил стараясь вписываться в общее настроение какой-то отчаянной, не совсем уместной веселости, с какой они шагали вместе с капитаном по территории части, Игорь, оказавшись в казарме — увидев сержантов впервые, ни об одном из них в равной степени не знал ничего… но ведь так бывает: вдруг окажется в электричке или в автобусе-троллейбусе ватага парней — ты скользнешь по ним взглядом, и — ни на ком твой взгляд не задержится, никого из ватаги не выделит, и ты, равнодушно отворачиваясь, тут же забывая эти лица, снова продолжишь смотреть в окно; а бывает: взгляд зацепится за чьё-то лицо, и ты, о человеке совершенно ничего не зная, вдруг почувствуешь к нему живой, невольно возникающий интерес — неслышно дрогнет в груди никому не видимая струна, зазвенит томительная мелодия, слышимая лишь тебе одному, и ты, стараясь, чтоб взгляды твои были незаметны, начнешь бросать их на совершенно незнакомого парня, с чувством внезапно возникшей симпатии всматриваясь в мимику его лица, в его жесты, в его фигуру, и даже его одежда, самая обычная, банальная и непритязательная, покажется тебе заслуживающей внимания — ты, исподтишка рассматривая мимолётного попутчика, будешь по-прежнему казаться отрешенно погруженным в свои далёкие от окружающих тебя людей мысли-заботы, и только мелодия, внезапно возникшая, никем не слышимая, будет томительно бередить твою душу, живо напоминая о несбывающихся встречах — о том, что могло бы случиться-произойти, но никогда не случится, никогда не произойдёт, и ты, вслушиваясь в эту знакомую тебе мелодию о несовпадающих траекториях жизненных маршрутов, будешь просто смотреть, снова и снова бросая исподтишка свои мимолётно скользящие — внешне безразличные — взгляды; а через две-три-четыре остановки этот совершенно неизвестный тебе парень, на мгновение оказавшийся в поле твоего внимания, выйдет, и ты, ровным счетом ничего о нём не зная, не зная даже его имени, с чувством невольного сожаления о невозможности возможного проводишь его глазами… разве так не бывает, когда, ничего о человек не ведая, мы без всякого внешнего повода выделяем его — единственного — из всех окружающих, совершенно не зная, почему так происходит — почему мы выделяем именно его, а не кого-либо другого?.. Сержанты, стоявшие в коридоре, были еще совершенно одинаковы, совершенно неразличимы, но при взгляде на одного из них у Игоря в груди что-то невидимо дрогнуло — неслышно ёкнуло, рождая в душе едва различимую мелодию, упоительно-томительную, как танго, и вместе с тем сладко-тягучую, как золотисто-солнечный мёд, — Игорь, еще ничего не зная о сержанте, стоящем наискосок от него, вдруг услышал в своей душе ту самую мелодию, которую он слышал уже не однажды… но вслушиваться в эту мелодию было некогда: дверь, на которой была прикреплена табличка с надписью «канцелярия», в тот же миг открылась, и в коридоре появился капитан, который оказался командиром роты молодого пополнения; скользнув по прибывшим пацанам взглядом, он велел им построиться — и, называя сержантов по фамилиям, стал распределять вновь прибывших по отделениям; Игорь стоял последним, и так получилось, что, когда очередь дошла до него, он оказался один — капитан, глядя на Игоря, на секунду запнулся… «мне его, товарищ капитан», — проговорил один из сержантов, и Игорь, тревожно хлопнув ресницами, тут же метнул быстрый взглядом на сказавшего это, но капитан, отрицательно качнув глазами, тут же назвал чью-то фамилию, которую Игорь из-за волнения не расслышал, добавив при этом: «забирай ты его», — Игорь, снова дрогнув ресницами — не зная, кому из сержантов эта фамилия, прозвучавшая из уст капитана, принадлежит, беспокойно запрыгал взглядом по сержантским лицам, переводя беспомощный, вопросительно-ищущий взгляд с одного лица на другое, и здесь… здесь случилось то, чего Игорь, на секунду переставший слышать мелодию, не успел даже внятно пожелать: тот сержант, которого Игорь невольно выделил, глядя на него, на Игоря, чуть насмешливым взглядом сощуренных глаз, смешно постучал себя пальцем по груди, одновременно с этим ему, Игорю, говоря: «смотри сюда», — и Игорь, тут же снова услышавший своё сердце — снова услышавший мелодию своей души, совершенно непроизвольно улыбнулся, глядя сержанту в глаза… он, Игорь, улыбнулся невольно, улыбнулся, движимый своей вновь зазвучавшей мелодией, улыбнулся открыто и доверчиво, как улыбаются дети при виде взрослого, на которого можно абсолютно во всём положиться, но сержант, проигнорировав этот невольный, совершенно непреднамеренный порыв, на улыбку Игоря никак не отреагировал, — коротко бросив Игорю «следуй за мной», вслед за другими сержантами он повёл Игоря в глубину спального помещения, чтоб показать, где располагается отделение, в которое Игорь попал, и где будет на время прохождения курса молодого бойца его, Игоря, кровать и, соответственно, тумбочка… всё это произошло неделю назад, — через полчаса от пацанов, которые прибыли чуть раньше, Игорь узнал, что сержанта его отделения зовут Андреем…
Конечно, в душе Игорь всегда был мечтателем — был романтиком, а не прагматиком, хотя внешне это никак не проявлялось, никаким образом не выражалось, и потому этого никто и никогда не замечал… Лёжа под одеялом, Игорь смотрит из темноты спального помещения на Андрея, стоящего в освещенном проходе, и в груди Игоря плавится чувство неизбывно-сладостного томления — в душе Игоря звучит та самая мелодия, которую он впервые со всей отчетливостью услышал, когда ему, Игорю, было четырнадцать лет: однажды, в самом начале весны, в их дворе появился новый парень, и вдруг — совершенно неожиданно — Игорь почувствовал к этому парню непонятное, ничем внятным не мотивированное тяготение; парень был старше Игоря на год — он быстро влился в их дворовую компанию, и Игорь сам не заметил, как вскоре все его мысли были заняты им, этим новым приятелем… тяготение это было подобно фантому: в мыслях-фантазиях Игоря совершенно не было банального желания секса, как это нередко бывает у мальчишек в четырнадцать лет и как в подростковом возрасте между мальчишками, друзьями и приятелями, э т о самым естественным образом нередко происходит, — Игорь, думая об Артёме, а именно так звали нового друга, думал не о сексе, а мечтал-думал о «настоящей дружбе», вкладывая в это понятие что-то зыбкое и неопределённое, ему самому до конца непонятное, но страстно желаемое- желанное… была весна, и бесконечно длящимися вечерами душа Игоря сладостно томилась от безысходности, от невозможности высказать свои чувства вслух, от заведомой неисполнимости своих невнятных желаний; потом наступило лето… всё лето Артём ходил в «гавайских» шортах, и Игорю хотелось иметь шорты точно такие же — «гавайские» — как у Артёма, — Игорь, сам того не понимая, был в Артёма влюблён — думал о нём, постоянно хотел быть рядом, невидимо ревновал его к общим приятелям, и если бы… если б Артём, который был на год старше, захотел бы познать с Игорем сладость однополого секса или даже сделать Игоря своим сексуальным партнёром, он бы добился этого без всякого труда, хотя сам Игорь, постоянно думая об Артёме, ни о каком сексе с Артёмом не помышлял… Артём, через год уехавший поступать в мореходное училище и в город больше не вернувшийся, потому что его родители вскоре уехали тоже, был первым, кто пробудил в душе Игоря это странное чувство — желание какой-то необыкновенной, чистой и искренней, ничем не замутнённой — «настоящей» — дружбы… потом, после Артема, были другие пацаны, к которым Игорь испытывал такие же точно чувства, и всегда это было страстное, томительно-сладкое желание дружбы… именно дружбы, а не секса, — мастурбируя, Игорь если и представлял в своих фантазиях своих очередных друзей-приятелей, то представлялись эти друзья-приятели невнятно и размыто, а сами отношения в таких одиноких грёзах рисовались без всяких физиологических подробностей… в выпускном классе, когда Игорю было уже семнадцать, он впервые увидел на видео гомосексуальную сцену, но должного впечатления эта сцена на него не произвела; а получилось вот как: они, человек пять или шесть парней-одноклассников, поехали на дачу к однокласснику Толику, уверенно шедшему на «золотую» медаль, чтобы там, «на природе», отметить день рождения одного из пацанов, и когда шашлыки были съедены, а пиво выпито, Толик неожиданно предложил посмотреть «прикольную порнушку», объяснив, что кассету он случайно нашел в кладовке и что кассета эта, видимо, принадлежит его старшему брату, который на тот момент служил в армии; естественно, все дружно согласились — видик на даче был, и отказываться от просмотра «прикольной порнушки» было бы, как сказал один из пацанов, «непростительной глупостью», которую им не простят их потомки; на кассете, которую Толик принёс из кладовки, оказался сборник довольно однообразных видеосюжетов с предельно откровенным, но вполне обычным — гетеросексуальным — трахом; и хотя сама кассета была явно старой — некоторые сюжеты на кассете были черно-белыми, смотреть всё равно было прикольно: пацаны, со смехом комментируя те или иные сцены, сидели возбуждённые, возбуждения своего друг от друга не скрывая; впрочем, скрывать возбуждение, даже если бы они захотели его скрыть, было бы затруднительно — джинсы у всех заметно бугрились, топорщились колом, а кроме того, скрывать возбуждение было бы глупо — они смотрели порносюжеты, и колом вздыбленные джинсы свидетельствовали о нормальной, вполне адекватной реакции на соответствующее зрелище; в противном случае получалось бы, что перед экраном телевизора сидят не здоровые семнадцатилетние парни, а несчастные импотенты, у которых по причине импотенции фатально не возникает эрекция, или, говоря проще, не стоит, — молодые члены, выпирая из брюк, стояли у всех друзей-одноклассников без исключения, и это ни у кого не вызывало ни неудобства, ни смущения; время от времени слышались реплики: «во — засадил!», «давай, бля, парень, давай!», «сюда бы её — эту козочку!»; «а сейчас будут гомики… я надеюсь, что среди нас таких нет — никто ни к кому приставать не станет?» — упреждая следующий сюжет, засмеялся Толик и, прикалываясь, он тут же с дурашливой опаской посмотрел на одного из пацанов: «чего ты, Витя, напрягся — как-то странно засопел?»; пацаны, и Витя в том числе, весело засмеялись; причем Витя не остался в долгу — сказал, кивая на Толика: «не удивлюсь, если этот кусок плёнки окажется изрядно затёртым — по причине наиболее частого воспроизведения некоторыми типами, находящимися среди нас» — и снова в ответ все, включая Толика, дружно рассмеялись; а на экране, между тем, уже вовсю шло действо: два качка, лежа на каком-то настиле, с сопением тискали друг другу полустоячие члены, стараясь добиться эрекции, но эрекция почему-то не возникала, и тогда один из качков, повернувшись к другому задом, руками раздвинул в стороны свои мускулистые ягодицы — другой, в тот же миг наклонившись, припал губами к очку первого, а затем, высунув язык, стал очко с видимым удовольствием лизать… «круто!» — непроизвольно вырвалось у одного из пацанов; «охуеть, бля!» — тут же, не удержавшись, отозвался кто-то еще; а на экране, между тем, эрекция уже была налицо — тот, который с видимым удовольствием вылизывал очко, теперь лежал на спине и, придерживая руками поднятые вверх толстые мускулистые ноги, ждал… дальше крупным планом показывалось, как, блестя смазкой, толстый длинный член медленно исчезает в округлившимся очке — очко было без единого волоска, а член входил медленно-медленно… и потом минут десять разными планами изображался сам трах — однообразное колыхание одного тела над другим, причем оба партнёра то и дело поочерёдно стонали, протяжно выдыхая букву «о»… закончился сюжет необыкновенно обильной струёй спермы, которую один качок со стоном спустил на грудь другого… «хуйня, бля, полная!» — проговорил кто-то из пацанов, подводя итог увиденному, и с этим было трудно не согласиться: мужикам было лет по сорок, они были мускулисты, коротконоги, бритоголовы, а само траханье, заключавшееся в мощном, но однообразном колыхании одного тела над другим, больше напоминало взаимодействие двух муляжей, чем кайф живых людей, и даже то и дело показываемое крупным планом беспрерывное скольжение полового члена одного партнёра в заднепроходном отверстии другого казалось для глаз, смотрящих на это, скорее утомительным, чем возбуждающим; а кроме того, всё это действо происходило на фоне какой-то вычурно художественной драпировки и потому всё время казалось театрализованной постановкой, а не «картинкой из жизни», — Игорь, когда смотрел, ни особого волнения, ни какого-либо особого возбуждения не почувствовал: то, что происходило на экране, мало соотносилось с тем, о чем он, Игорь, в глубине души тайно мечтал, и хотя в мечтах его к тому времени уже определенно присутствовал однополый секс, но это был секс исключительно с друзьями — с теми, по ком томилась его душа… секс в мечтах Игоря — в его грёзах-фантазиях — органично вплетался в дружбу, дополнял дружбу, становился частью настоящей дружбы, а потому это всегда был секс с конкретным парнем — с тем, кто, сам того не зная, становился для Игоря источником неизбывной мелодии, звучавшей в душе, — сам по себе однополый секс, лишенный мелодии, не вызывал у Игоря никакого интереса — и потому просмотренный видеосюжет с гомосексуальной сценой не вызвал у Игоря ни волнения, ни возбуждения: на экране трахались «голубые», а Игорь себя таковым не считал, поскольку однополый секс для него, для Игоря, был неотделим от дружбы, а дружба… дружба в понимании Игоря была не только и не столько физическим контактом, именуемым однополым сексом, сколько предполагаемым — страстно желаемым — диалогом душ; и здесь для Игоря было совершенно необходимо, чтоб в душе его родилась — и зазвучала — волнующая мелодия, которую сам Игорь никогда не называл любовью, но которая была именно ею… а чем ещё могло быть это неизвестно почему возникающее, неподвластное воле, упоительно-сладостное чувство, томящее душу неистребимой надеждой?..
Игорь, лёжа под одеялом с возбуждённым, невидимо выпирающим из трусов членом, смотрит на стоящего в проходе Андрея — своего командира отделения, и в душе Игоря незримо звучит та самая мелодия, которую он, Игорь, сам для себя упорно определяет как желание «настоящей дружбы»; Андрей о чём-то говорит, то и дело показывая на одного из сержантов пальцем, и видно, как все сержанты, включая того, на которогоАндрей показывает, приглушенно смеются, — они, эти сержанты, кажутся Игорю из другого мира, и хотя Игорь прекрасно понимает, что сержанты — самые обычные парни, но от этих «обычных парней» весомо исходит зримая, в словах и жестах присутствующая сила, а за плечами сержантов чувствуется какой-то особый, еще неведомый Игорю жизненный опыт, и потому Игорь смотрит на сержантов как на парней, которые кажутся ему каким-то особенными — не такими, как все… точнее, таким ему, Игорю, видится Андрей — его непосредственный командир, — упоительная мелодия, возникшая в то мгновение, когда Игорь, впервые оказавшись в казарме, впервые Андрея увидел, уже неделю звучит в душе Игоря от подъёма и до отбоя, с каждым днём наполняя его душу тщательно скрываемой надеждой, неразрывно переплетающейся с мыслью о невозможности желаемого, и эта мысль придаёт мелодии, которая сладко томит Игоря, привкус неизбывной печали. Потому как — что у него, у Игоря, может быть с ним, с Андреем, общего? Он для Андрея — сержанта, уже практически отслужившего — один из «запахов», и не более того… чем он может Андрея привлечь — чем может Андрею понравиться? Единственное, что Игорь может делать в такой ситуации — это как можно лучше выполнять все приказы и требования Андрея, своего командира отделения, и тогда, быть может, Андрей — сержант, командир его отделения — как-то его выделит, «увидит», обратит на него своё внимание… и Игорь старается — старается изо всех сил: он добросовестно учит-зубрит положения Устава, он мобилизует все свои силы, чтоб хотя бы не хуже других пробегать по утрам кросс, он старательно отрабатывает на плацу все строевые движения, которые Андрей им показывает, он старается первым подскакивать с постели, едва раздаётся команда «подъём», и первым в постели оказаться, когда звучит команда «отбой»… собственно, он, Игорь, делает всё то, что с разным успехам делают или стараются делать другие пацаны — будущие солдаты, оказавшиеся под мощным прессом требований со стороны своих командиров-сержантов, но все остальные стриженые пацаны это делают потому, что делать это нужно, а у Игоря, делающего то же самое, что делают все другие, помимо этого тягостного «нужно» есть ещё свой, никому другому не видимый стимул — его не на миг не смолкающая, полная неизъяснимого томления мелодия, которую никто, кроме него, не слышит, — Игорь, изначально боявшийся равнодушного непонимания со стороны тех, по ком тосковала его юная душа, а потому привыкший свои чувства не обнаруживать, а мечтания лелеять внутри, здесь, где все у всех постоянно на виду, предпринимает все мыслимые усилия, чтоб его мелодия — его мечта о дружбе с Андреем — не вырвалась наружу… и это — самое трудное; наверное, если б у Игоря был обычный, многими в таких ситуациях приобретаемый сексуальный опыт — если б с кем-то из тех, кто время от времени вызывал у него чувство неодолимого тяготения, он хотя бы раз окунулся в мир не отвлеченного, а телесного — вполне конкретного — наслаждения, то теперь все его мысли-желания, направленные на Андрея, наверняка имели бы более определённый — более понятный для него самого — характер, но никакого опыта по части однополого секса у Игоря нет, и потому, думая об Андрее, он думает-мечтает о «настоящей дружбе», а не о сексе… мысли о сексе хотя и мелькают, но именно мелькают — о возможности секса с Андреем Игорь думает как о чем-то допустимом, но маловероятном, почти невозможном, и потому думает Игорь об этом мимолетно и размыто: думая об Андрее, Игорь видит в Андрее не сексуального партнёра, а настоящего друга, совершенно искренне не понимая, что настоящая дружба, молодая и горячая, искренняя и безоглядная, о какой он втайне мечтает, по сути своей неотделима от эроса…
Собственно, дружба, о которой мечтает Игорь, сама по себе уже есть воплощение Эроса; с сексом или без секса — это уже детали; существенные, важные, жизненно значимые, но — детали; конечно, с сексом лучше — несравнимо лучше, и утверждать обратное было бы верхом лицемерия; дружба, о которой мечтает Игорь, есть воплощение Эроса, только Игорь об этом не знает — и потому о сексе с Андреем как о естественной и самой оптимальной форме выражения своих чувств он думает мимолётно, размыто, вскользь… между тем, сержанты расходятся; Игорь, всё это время не сводивший с Андрея взгляда, видит, как Андрей, шутливо похлопав одного из сержантов по плечу, неспешно направляется к своему отделению, — Андрей приближается, и Игорь, лежащий под одеялом, торопливо закрывает глаза, чтоб Андрей, если вдруг на него посмотрит, подумал, что он, Игорь, давно спит — как спят пацаны справа и слева… пацаны, в душах которых не звучит мелодия; лёжа с закрытыми глазами, Игорь чутко вслушивается в приближающиеся шаги… ему кажется, что Андрей, подходя к его кровати, шаги свои замедляет… или это ему всего лишь кажется — этого ему, Игорю, хочется? Андрей проходит мимо — и Игорь, снова открывая глаза, слушает, как шаги Андрея, неспешно удаляясь, затихают за его спиной … «Андрей…» — думает Игорь, и сердце его сжимается от ощущения безысходного отчаяния: через две недели курс молодого бойца закончится, он примет Присягу, попадёт в какую-нибудь роту, где начнётся его настоящая служба, а Андрей демобилизуется, уедет домой, снимет военную форму, и — никогда-никогда он, Игорь, Андрея больше не увидит… «невозможность возможного», — думает Игорь, сжимая под одеялом напряженный, сладко ноющий залупившийся член; через две недели всё это кончится, а потому… потому — все его мысли, все его беспочвенные мечтания, все эти глупые надежды — всё это совершенно пустое… на разве сердцу всё это объяснишь?..
Игорь, думая об Андрее, сам не замечает, как проваливается в сон — и спустя мгновение он уже крепко спит, как спят, укрывшись одеялами, все остальные стриженые пацаны — будущие солдаты, вымотанные бесконечно длинным днём начала своей службы… после отбоя прошло уже около часа, и парни в казарме спят все, как один, включая стоящего у тумбочки дневального, который хотя и не спит в буквальном смысле слова, но тоже то и дело закрывает глаза, проваливаясь в мучительную полудрёму; спят, растворившись в полумраке дежурного света среди будущих бойцов, их сержанты-наставники — командиры отделений, такие же точно парни, утратившие во сне всю свою силу-власть над телами и душами других; и только Артём, одиноко сидящий в канцелярии за обшарпанным столом, неизвестно зачем читает взятую в библиотеке «Исповедь» Руссо, — в приоткрытые окна зябко дышит весенней свежестью майская ночь, а в это самое время в каптёрке совершенно другой роты — в другом здании другой казармы — голый парень, тяжело дыша, блестя капельками выступившего на лбу пота, рывком выдёргивает из жаркого ануса другого парня, тоже голого, лежащего на спине с поднятыми вверх ногами, свой буро блестящий крупный член, и, тут же потянувшись за полотенцем, чтоб член обтереть-вытереть, валится на спину, еле слышно — удовлетворённо — выдыхая:
— Ох, бля… кайф какой! И что я без тебя на гражданке делать буду?
— Баб будешь ебать, — тихо отозвался тот, что лежит на спине. — Дай полотенце…
Максим, тщательно вытерев член, протягивает полотенце Андрею, и Андрей, по-прежнему прижимая колени запрокинутых вверх ног к плечам, несколько раз проводит концом полотенца между распахнутыми ягодицами, вытирая только что оттраханное очко; затем, пружинисто подбрасывая тело вверх, он рывком встаёт на матрасе на колени и, положив полотенце рядом, тянется за тюбиком с вазелином.
— Баб — это само собой… куда ж они, щелки шелковые, от нас денутся? Ну, а если… — Максим, лёжа на спине, снизу вверх смотрит на Андрея, стоящего перед ним на коленях с напряженно вздёрнутым — хищно торчащим — членом, — если вдруг мне захочется с пацаном, и — что тогда?
— С пацаном будешь ебаться, — ровным, ничего не выражающим голосом отозвался Андрей, выдавливая из тюбика на обнаженную — сочно залупившуюся — головку своего члена вазелин. — Макс, смотри: до дембеля нам не хватит — нужно будет ещё одинтюбик прикупить… последний…