— Ну конечно, мой дорогой мальчик. Вернёмся-ка опять в летний домик, где за нами никто не сможет наблюдать.
Мы входим туда. Она кладёт подушку в пол:
— Это для ваших коленок.
И, опрокинувшись на спину, задирает все свои юбки выше живота, выставляя на показ своё уж очень волосатое влагалище с его роскошной глубокой расщелиной, уже влажной от возбуждения. Я бросаюсь на колени и, склонившись, говорю:
— Я должен поцеловать дорогого успокоителя моих болей.
И целую и лижу, пока моя тётя не просит меня:
— Приподнимите своё тело и надвиньтесь на меня, чтобы я могла быстро устранить вашу боль.
Я приподнимаюсь, и всовываю до рукоятки свой задеревеневший член в её страстно жаждущее влагалище, причём она чуть ли не задыхается от внезапности и законченности вставки. Её ноги и руки через мгновение обвиваются вокруг меня, и мы заработали словно молоток и щипцы, пока быстро, с криками восхищения, не истратились и не впали в мгновенное забвение, чтобы вскоре возвратить наши полные ощущения и снова ринуться на новый круг разъяренных страстей. На сей раз тётя, раньше меня слившая свою горячую разгрузку кипения, только потом почувствовала поток моей спермы, стреляющий до вершины её матки. Наш заключительный кризис был даже более восторженным чем в первый раз, и мы несколько дольше лежим в мягкой расслабленности ощущений. Но чрезмерно чувственная природа её внутренних сдавливаний скоро повторно высвечивает все мои похотливые желания и с возобновленной силой отзывается на моём дреколе. На какое-то короткое время мы погружаемся в это восхитительное баловство биением внутри, пока наше желание большего может ограничиться такой простой предварительной работой, и стимулируемые снова, мы с освеженными страстями устремляемся в схватку. Пламенная природа моей похотливой тёти дважды наличными платит дань Приапу в моём лице. На сей раз наши ощущения при метании икры настолько восторженны, что мы и на самом деле полностью теряем сознание и долгое время лежим заключённые в самых тесных объятиях. Но когда я опять могу чувствовать, что мы оба становимся возбуждёнными, моя тётя просит меня подняться:
— Этого пока достаточно, одеревенелость смягчена, а вы для меня чересчур тяжелы, чтобы терпеть дольше.
Я поднимаюсь, но снова прячу свое лицо в широкой и глубокой расселине этого великолепного влагалища и, прежде чем встать совсем, вылизываю языком восхитительную пену и даже рискую сделать как бы случайное облизывание её небольшой кнопки на клиторе, опасаясь, как бы это не было найдено не совсем изысканным; но она при этом прикосновении волнительно дрожит и даже придавливает мою голову к себе, явно почувствовав удовольствие от этого.
— Мой дорогой мальчик, какое изящное наслаждение доставляете вы мне! Продолжайте же! Ещё малость! И подвигайте своим языком над этой твёрдой выпуклостью.
Я так и делаю. Её роскошная задница извивается от полнейшего удовольствия. Она быстро приходит к восторженному концу, чуть ли не запихивая всё моё лицо в свою обширную орбиту, откуда бьёт на него струей настоящий поток спермы. Она схватывает меня за плечи и тащит наверх, чтобы можно было поцеловать меня. Мой дрекол возвращает себе полную энергию и как-то сам собой исчезает в широко зияющем похотливом влагалище, когда вход туда оказывается в пределах его досягаемости.
— Ничего себе! — произноси моя тётя, вздрагивая от такого неожиданного исхода, но удовольствие её настолько велико, что она ни мгновение не колеблется.
Забросив ноги и руки вокруг меня, она приводит в непосредственное действие с вою податливую поясницу. Сам я одинаково в состоянии дикой похотливости, так что этот наш забег заканчивается ещё более быстро, чем предыдущий, и мы истощаемся и в восхитительном томлении падаем, как только минует восторженная радость первого порыва изящной разгрузки.
Моя тётя, которая не могла не быть довольной, причём очень и очень сильно, всё же поддерживает видимость, будто помогает мне, а потому желает, чтобы я всё же поднялся:- Нам надо идти, наступает время второго завтрака. Но, мой дорогой племянник, ваше неистовство приводит меня в замешательство. Почему бы вам самому не приложить усилия, чтобы держать в подчинении свою твёрдость и не позволять ей так часто превращаться в одеревенелость?
— О, моя дорогая тётя, вы с таким изяществом и удовольствием даёте мне облегчение, что моя закорючка, кажется, делается твёрдой только для того, чтобы у меня тут же возникло намерение просить вас о смягчении. Видите, как она снова выпирает из брюк.
Так как она только что их застегнула, она кладёт сверху руку и хватает её, но говорит с глубоким вздохом:
— Идём же! Поторапливайтесь! Или я не знаю то, что может случиться.
И сжимает мою руку, так что я могу почувствовать, насколько она сама всё ещё возбуждена. Одно только благоразумие позволяет ей сопротивляться дальнейшему потворству своим желаниям, поскольку она, по-видимому, думает, что я всё ещё не сознаю истинную сущность наших трудов.
Мы находим доктора, ждущего нас за вторым завтраком. По покрасневшему лицу мой тёти он делает предположение о природе нашей последних занятий и спрашивает, не был ли я опять обеспокоен своей неестественной твёрдостью.
— Да, — говорит тётя, — бедняга всякий раз, когда захочет заняться пустяками, то не может сделать этого сразу, его начинает беспокоить, а у меня были некоторые трудности в успокаивании его. В конце концов я преуспела, но сказала моему дорогому племяннику, что в дневное время он должен пытаться сам обуздывать это, ибо не всегда в моей власти будет придти ему на помощь.
— Совершенно верно, моя любовь; мой дорогой Чарльз, вам следует постараться следовать за пожеланиями вашей тёти.
Конечно я обещаю, и с таким видом невиновности, что могу видеть, как они обмениваются улыбками по этому поводу. Мы садимся за стол.
После завтрака доктор, сидя рядом со мной, начинает беседу по вопросам истории, которые я изучал. Наша беседа проходит довольно живо. Доктор оказывается человеком большой эрудиции и различных знаний и умеет придать интерес почти любому предмету. Часы летят, и мы прерываемся только раз, когда входит тётя, чтобы принять по привычке чашку чая, а это значит, что уже пять часов. Доктор довольно лестным для меня способом хвалит моё знание истории и уместность заданных мною вопросов, и я могу видеть, что сильно поднялся в его оценке. Перед обедом он предлагает совершить основательную прогулку, и очень заинтересовывает меня поучительной беседой во время неё. Наш обед я нахожу довольно приятным. В гостиной тётя, сама замечательно играющая на фортепьяно, очаровывает нас своим умением и вкусом. Доктор предлагает мне сыграть в шахматы. Он, конечно, далеко сильнее меня, но хвалит мой стиль, говоря, что со временем и по мере практики я должен стать великим. Мы удаляемся, как тут заведено, около половины одиннадцатого, доктор отводит меня в мою комнату и обещает привести утром тётю, чтобы посмотреть, беспокоит ли меня всё ещё эта болезненная твердость. Я тепло благодарю его, но насколько возможнее простодушно, чтобы он продолжал считать, что истинная сущность употребляемого лекарства мною не осознаётся.
Сплю я основательно и так долго, что пробуждаюсь только от ощущения ласкового прикосновения к моёму жёстко стоящему хую. Моя тётя осторожно приподняла все покрывала, и я лежу всецело выставленный для её взоров и прикосновений.