Я могу видеть, что доктор встал на колени между моими ногами, а затем чувствую, как он прикасается своим дреколом к губам влагалища, полностью растянувшегося вокруг моего хуя, несомненно с целью смазать его прежде, чем толкнуть в великолепную тётину задницу. И потом ощущаю прикосновение его дрекола к моему через тонкое разделение, когда он медленно заскользил в её внутренности. Мы тогда начинаем свои объединенные движения, но тётя уделывает нас обоих, и дважды мечет икру, прежде чем присоединиться к нашему заключительному финишу, который возвещён громкими криками восхищения всех нас троих, поскольку нас охватывает смерти подобный экстаз, и мы проваливаемся в то наполовинубессознательное состояния, без коего немыслимо высшее счастье.
Какое-то время никто из нас не произносит ни слова. Доктор поднимается первым, и, показывая на свой свисающий дрекол с поникшей головкой, произносит:
— Видите, как здорово ваша тётя уменьшила мою одеревенелость? Наверно и вашу, Чарльз? Так что пусть встаёт.
Но я всё ещё чувствую её пульсирующим влагалище, сдавливающее мой дрекол. Когда же она встаёт с него, то раздаётся громкий хлопок, как при вытаскивании пробки из бутылки.
— Признайтесь, эта штука намного мягче, чем прежде, хотя всё ещё приличной толщины. Однако я охотно ещё раз окажу вам услугу в смягчении любой одеревенелости, которая могла бы снова появиться.
Встав на ноги, она наклоняется вперёд, целует это, берёт целиком в рот и любовнейшим образом обсасывает, говоря:
— И вообще буду рада освобождать вас всякий раз от подобных неприятностей.
Они просят меня вставать и одеться:
— Мы должны встретиться за завтраком. Но нам тоже надо закончить свои туалеты.
Они уходят. Я лежу несколько минут в мечтательном восхищении, обдумывая случившееся, и забавляясь последним замечанием моей тёти, из коего, кажется, следует сделать вывод, что она думает, будто я, несмотря на все разыгранные тут трюки, остаюсь простаком. И я решаю действовать так, как если бы это так и было.
Мы встречаемся за завтраком, тётя нежнейшим образом целует меня. Я благодарю её за огромную доброту в освобождении меня от боли, причём столь восхитительным образом, и говорю ей:
— Надеюсь, что вы будете столь же любезны и станете освобождать меня каждое утро, поскольку я всегда именно в это время страдаю от болезненной твёрдости. Хотя мне вроде бы и нельзя сожалеть об этом, раз ваша любезность будет смягчать её.
Довольно по-ребячески я помещаю свои ладони у себя на щеках и открываю рот для поцелуя, который мне и даётся самым непристойным образом. Она называет меня своим дорогим мальчиком и говорит мне:
— Я буду всегда помогать вам так, как уже сделала сегодня утром, пока я буду находить, что вы не болтливы и никогда не станете кому-либо рассказывать, как я это делала.
Вы можете убедиться, что мои обещания очень искренне повторяются. Таким образом мы целуемся снова, и садимся за превосходный завтрак — с обостренным аппетитом, вызванным нашими ранними упражнениями, и отдаём должное блюдам, выставленным перед нами. Доктор даёт мне книгу по истории, и желает, чтобы я читал в течение нескольких часов.
— Завтра за завтраком мы обсудим предмет вашего чтения.
Я погружаюсь в учёбу и занимаюсь ею предписанное время, а затем приходит тётя попросить, чтобы я прошёлся с нею по окрестностям. И как-то незаметно приводит меня к летнему домику и усаживается на низкую оттоманку. Я сажусь около неё.
Она привлекает меня к себе, целует и, бормоча ласковые обращения, прижимает к свой груди, к своим великолепным пузырям. Конечно, мой непослушный член сразу же вспламеняется. Дабы воспрепятствовать ей помыслить, что виной тому моя похотливость, я говорю:
— Ах, моя дорогая тётя, мне так захотелось заняться пустяками, что моя закорючка сразу затвердела и стала как дерево. Позвольте мне пойти и …?
— Мой дорогой мальчик, я пойду с вами, и расстегну вам брюки.
Мы направляемся к деревьям. Ее пальцы суетливо расстёгивают мои брюки и помогают вынуть моего надменного петуха во всей его славе. К счастью, я действительно хочу мочиться, и тётя поддерживает его своей рукой, пока я это делаю, причём в глазах у неё искрится желание, а на лице полыхают возбуждённые страсти.
Мягко потирая его вверх и вниз, она отмечает:
— Удивительный размер!
Конечно, он становится более необузданным, чем когда-либо. Закинув свои руки ей за наклонившуюся шею, я спрашиваю:
— Не смогли бы вы опять уменьшить чрезмерную твердость и боль, что там?