пытаясь вынуть ее из себя. Всхлипывая от боли и вожделения, она билась, насаженная на его пальцы, как рыбка на крючок, а Рафу молча мял ей влагалище, пока не растянул его по всей длине. По ножкам Аямэ и по руке Рафу стекала, капая на пол, густая кровь.
Тогда он уложил Аямэ, и ее лоно впервые приняло жадного, голодного гостя. Аямэ кричала и плакала, но не от боли, а от избытка впечатлений, от желания и от того, что чужое тело впервые проникло в ее сердцевину. Оно придавило ее, приросло к ней, дышало ее легкими, пульсировало ее сердцем, и Аямэ не понимала, как такое могло быть…
Рафу довел ее до судорог похоти, заставив биться головой об пол, и только потом влил в нее свое семя. После этого он с ног до головы обмазал Аямэ ее кровью, начертал иероглифы у нее на лбу, на спине и на животе, и повел к морю, где тщательно вымыл ее в золотом закатном прибое.
К заходу солнца Аямэ крепко спала на мягком футоне, вытертая насухо, одетая в теплую шерстяную одежду, пригревшаяся, изнуренная первым в жизни соитием, а Рафу сидел рядом и любовался ее лицом.
***
Так началась новая жизнь Аямэ. Очень скоро она поняла, что ее муж Рафу — добрый и совсем не страшный, несмотря на бесстрастный вид. Он так увлекательно рассказывал о море, так заботливо кутал ее от ветра, так сладостно ласкал ей лоно и соски, что Аямэ быстро полюбила его и на четвертый день обнимала, как отца и старших братьев.
Конечно, она тосковала по дому. Но Рафу обещал возить ее к родителям на сюбуннохи, мидоринохи и другие праздники; кроме того, новые впечатления так переполнили Аямэ, что почти вытеснили из ее памяти жизнь в деревне.
Главными из них были плотские утехи и море.
Море поразило ее сильней, чем что бы-то ни было в жизни. Она была готова часами бродить по кромке прибоя, слушать чаек и всматриваться в даль, не имеющую второго конца, чтобы понять, как это может быть.
Рафу научил ее плавать, но не велел заплывать дальше, чем будут видны одичавшие эдисугусури (пионы), цветущие за хижиной, и Аямэ слушалась его, как слушалась отца и мать.
Он часто сопровождал ее в прогулках и заплывах, рассказывая о чудесах моря, и в силуэтах волн ей мерещились осьминоги, кальмары, акулы и другие морские чудища. Аямэ видела их мертвыми, когда Рафу приплывал с уловом. Особенно ее пугали осьминоги, похожие на гигантских пауков. Она никогда не видела других рыболовов, и поэтому никогда не задумывалась о том, почему от Рафу не пахнет рыбой.
Иногда она видела на лодке силуэт мальчика. Рафу говорил, что это его помощник, но наотрез отказывался знакомить его с Аямэ. Она много раз просила его взять с собой в море, но и тут он был непреклонен, и в конце концов запретил ей даже говорить об этом. Она любила Рафу, не хотела огорчать его, и потому больше не повторяла своей просьбы.
Распорядок жизни Рафу был странным. Он мог уйти в море в любое время суток, без какой-либо закономерности, но никогда не отсутствовал дольше дня или ночи, и никогда не оставлял Аямэ засыпать в одиночестве. Иногда, когда Аямэ почему-либо просыпалась ночью, она слышала рядом дыхание Рафу, спящего на соседнем футоне, а иногда нет, и тогда знала, что встретит его утром на лодке, груженой рыбой. Ее всегда было ровно столько, сколько им было нужно для еды.
Кроме Рафу, Аямэ никого не видела. Ближайшая деревня была в двух ри* от них. Иногда по берегу проезжали крытые повозки. Все они почему-то сворачивали задолго до хижины Рафу и объезжали ее по неудобной ухабистой дороге, заросшей настолько, что идти по ней было так же трудно, как по траве.
_____________________
*Около 8 км. — прим. авт.
Лишь однажды Аямэ повстречала на берегу прохожего. Это был старик, который, как ей показалось, появился прямо из песка. Впрочем, его одежда была чистой, и Аямэ подумала: «он такой желтый, что издали сливается с берегом».
— Кто ты? — спросил старик, когда поравнялся с ней.
— Аямэ, жена Рафу-сама, — поклонилась ему Аямэ, морщась от ветра, коловшего глаза песком.
— Жена Рафу? Ха-ха-ха! — расхохотался старик. — А где же твой муж?
— Он в море, сэнсэй.
— Почему же ты не отправилась с ним?
— Он не позволяет, сэнсэй.