Наша беседа была прервана громкими криками и звуками горна.
Это бежали младшие пионеры. Они не побежали по аллее, а сразу свернули к своему отряду. Я просто крикнул
— Эй! — издалека мне было не разглядеть лиц.
— 4:1! — словно ни о чем другом речь идти не могла, ответили пацаны.
Тем временем приближалась середина смены, так называемый экватор, с днем Нептуна и родительским днем. С одной стороны мне очень хотелось, чтобы родители посмотрели на мое творение. Я имею в виду новые лагерные порядки. Я мучился этим вопросом достаточно долго, чтобы стало невозможно сообщить родителям свое мнение письмом. Но за два дня до родительского дня и, соответственно, накануне дня Нептуна я пошел на почту и купил талончик. Звоню домой. Отец говорит, что они с мамой очень хотят повидаться, но именно в эти выходные им это будет сделать непросто. В переводе с папиного это означает, что даже если небо будет падать на землю, он никаким образом не сможет навестить своего сына. Я для вида посожалел, поуговаривал, твердо зная, что ничего не изменится, и пригласил приезжать в любой другой день после обеда. С утра мне, признаться, тоже не до посетителей. Мама сказала, что напишет о своем приезде. В те времена письма ходили в область за 1, максимум 2 дня. Значит папа крепко занят, а может и в командировку едет. В общем, все благополучно.
Neptune’s Day Придумывать что-либо новое на родительский день оказалось совершенно бессмысленно. Хитами, как и 100 лет назад, были выступления чад, в том году выступление танцевального ансамбля и хора октябрят. Некоторые родители с многолетним опытом посещения этого лагеря сами заготовили номера. Одна мама очень красиво танцевала, а один папа показывал фокусы на уровне Акопяна. Гвоздь программы — товарищеский матч по футболу между сборной пионеров и сборной родителей.
Она тоже была одна, к Ней никто не приехал, и Она была немного грустной. Для нас с Ней это был самый лучший выходной. Все пионеры заняты, все воспитатели и вожатые заняты, начальница просто с ума сходит. Врач с медсестрой наготове. О том, что детям нельзя привозить еду, говорили заранее, просили детей напомнить об этом в письмах, говорили детям, чтобы отказались от гостинцев, обещали шмонать тумбочки и кладовки, но все равно каждый год в этот день туалеты не справляются с потоком посетителей, а в медпункте съедают весь уголь и выпивают всю марганцовку.
Оставленные в покое, мы посидели в пионерской, поболтали. Пошли в Большую Беседку, но там на каждой лавочке пир горой. Я предложил уйти в самоход на пляж. Мы немного поспорили, но так и сделали. Это было, кстати, грубейшим нарушением режима. Ходить на речку не разрешали даже тем, кто отпросился с родителями. Ну, да бог с ним. Мы повалялись на песочке, поплавали за буйки, вместе с местными поиграли в «картошку», и я вдоволь любовался ей в одном купальнике. Мы вернулись к ужину, и все было ОК, нас никто особенно не искал, кроме старшей пионервожатой. Она хотела провести большой совет, и обсудить итоги прошедших праздников. Опять засиделись допоздна, уже никто не мог сидеть, все зевали, кое-как за что-то проголосовали и разошлись. Нам с Ней надо было идти в самый дальний конец и, как обычно, мы воспользовались дорогой, чтобы еще немного поговорить при луне. Но Она в этот раз выглядела очень уставшей, и разговор не клеился. Она просто оперлась на меня, повисла на руке, и так мы и шли. Вдруг она остановилась, убежала в сторону, отвернулась и наклонилась над кустами. Ей было плохо. На меня она стала кричать, чтобы я ушел, видно стыдно было или еще чего, но я слушать не стал, а взял ее под руку и потащил к медпункту. Она опять засопротивлялась, и я понес ее на руках. Довольно скоро я пожалел о своей выходке, тут уж ничего поделать было нельзя, хорошо, что далеко уйти не успели.
Медсестра отнеслась к нашему визиту довольно хладнокровно, только поворчала немного, что, мол, все ходите, да сколько еще будете ходить, родительский день уже давно кончился, а вы все ходите, и т.п. Я сказал, что Она ничего не ела сегодня, что родители к ней не приезжали, что надо ее тщательно обследовать. Медсестра удовлетворенная добросовестным промыванием желудка, оставила ее в боксе до утра (врач была из местных и ходила в лагерь на работу), а меня отпустила. Я спросил Ее чего ей принести из отряда. Она сказала, что ничего. Ладно, ладно, говорю, свет не гаси в своем боксе, я щас приду.
В отряде я зашел к девчонкам, вкратце обрисовал ситуацию и попросил собрать мешочек с вещами на ночь и на утро. Воспитательнице и Наде сказал, что подожду, пока Она закончит процедуры, и что с более подробным коммюнике буду через часок-другой.
Она мне открыла свой бокс, взяла мешочек, и спросила, не взял ли я чего поесть, что живот у нее пустой, и есть охота страшно. Сказала, что у нее ничего не болит, и что, наверно, мы просто перезагорали.
— Много еще вас больных в лазарете?
-Два малыша в общей палате.
— А где медсестра?
— Спать пошла.
Жила медсестра в том же домике, что и лазарет, но в другом флигеле. Самом дальнем от Ее бокса.
По ходу разговора я запер дверь на засов, и когда Она рассказывала о расписании работы медсестры, погасил свет. В темноте я ничего не видел, и двинулся к кровати по памяти. Она встала мне навстречу, и мы стоя обнялись и стали целоваться. Все так же стоя я снял с нее рубашку и верх купальника. Она как-то сразу сжалась, и стала тянуться к кровати. Пионерская пружинная койка не могла вынести двоих, прогнулась до пола и заскрипела на весь поселок. Мы снова встали и чуть не свалились, налетев в темноте на стол. Что-то говорило мне, что свет включать не стоит. Но сам стол оказался очень кстати, и мы продолжали прямо на нем. Я сам снял свою рубашку и давал ей гладить себя, а сам целовал и ласкал ее грудь. Когда она перестала сжиматься от моих прикосновений, и ее поглаживания стали более искренними, я, наконец, отважился опустить руку. Она замерла как будто в нерешительности. Продолжи она дальше все приведет к ЭТОМУ, отведи мою руку, и она опять останется девушкой. Я не стал ее мучить, а сам одним движением расстегнул пуговицу и опустил руку ниже. Она начала снимать руки с моих плеч, я понял, что она хочет прикрыться, и долей секунды мое лицо было Там раньше ее рук. Два кулачка стукнули меня по затылку, отчего мои губы только плотнее прижались к ее лобку все еще прикрытому купальником. Второй, существенно более слабый, удар легоньких кулачков пришелся уже по спине. К тому времени и джинсы, и трусики были уже приспущены и мягкие ее волосики щекотали мой нос. Третьего удара не последовало, вместо этого она стала поглаживать только что ушибленные ею мои места. От остатков одежды и обуви мы освободились быстро, мне не хотелось ни на мгновение отрываться от ее тела и лица. Она же, очень тщательно стараясь ничего лишнего не задеть, лишила меня шортов и плавок. Она сидела на столе слишком далеко от края, и чтобы перейти к решающей заключительной фазе, ей надо было чуточку подвинуться вперед. Я притянул ее за талию, но ее вспотевшая попа прилипла к гладкой пластиковой поверхности, и стол поехал вместе с ней, омерзительно скрипя и гремя своими ножками по полу. Пришлось пальчиками отклеивать попу от стола, она, смешно елозя, подъехала к краю и отклонилась назад, опершись на руки. Она сидела открытая мне вся и готовая на все, я не в силах сдерживаться стоял между ее ног. Я наклонился к ней, касаясь своей грудью ее сосочков, руками тем временем проводя стадию введения. Убедившись, что мы с ним на правильном пути я начал продвижение вперед. Она заранее, готовясь к предстоящей боли, закусила нижнюю губу и тоже двинулась навстречу. Свои напряженные ноги она свесила вниз и развела еще шире в стороны. Я держу ее за спину, опираясь на локти и прижимаясь к ее телу. Нам не надо было считать «раз-два-три», как и все остальные мысли и чувства, желание бросится навстречу друг другу пришло строго одновременно. Короткий стон, даже не вскрик, ее судорога проходит, и теперь она сама прижимается ко мне, яростно стремясь навстречу своему наслаждению. Все было кончено за несколько секунд. Мне не захотелось пачкать Ее собой, и густая липкая лужица, появилась на столе рядом с ее беленькой на фоне нового загара ягодицей.
Я не дал ей лечь на стол, а отнес на скрипучую кровать, став рядом на колени и покрывая поцелуями ее грудь, руки и плечи. Целоваться в губы с боку было очень неудобно, и еще некоторое время нам пришлось мириться с этим жутким скрипом. Черт побери, это могло, это должно было продолжаться вечно, но отряд бы в этом случае заметил пропажу бойца.
Были сборы недолги, и я чувствовал как она смотрит на меня из под своего одеяла, пока я одеваюсь. Меня охватил какой-то неистовый приступ эксгебицонизма, и я во всех ракурсах продемонстрировал свои отличительные он нее черты и без надобности подвигал стол и табуретку, играя бицепсами и трицепсами. Половой тряпкой я промакнул стол и часть пола его окружающего, обратив внимание, на совсем небольшое красное пятнышко. А на тряпке оно и вовсе неразличимо.
Поцелуй на прощанье показался мне совсем не поцелуем друга, приходившего навестить больную подругу, не экстазом страсти пылких влюбленных и даже не молодоженов во время медового месяца, а скорее мужа уходящего на работу. Казалось, что все, теперь навсегда, каждый день всю оставшуюся жизнь мы будем вместе.
До отряда я добежал бегом. Надя с воспитательницей не спали, я рассказал историю с медсестрой, которая должна была подтвердиться завтра утром. Оставалось только надеяться, что никто не станет проверять события по часам.
Я пошел в палату, но совершенно не спалось. Я тогда вылез в окно и пошел в душевую, облился холодной водой и пожалел, что не пройти в кладовку. У меня в рюкзаке лежала еще неоткрытая пачка настоящего Winston’a, а мне вдруг страшно захотелось закурить. Я знал, что у Шмеля есть заначка, и я его разбудил. Даже спросонья на автопилоте он пытался убедить меня, что вообще не курит, и ничего не знает. Все мы пионеры-герои! Пришлось разбудить его более основательно, и пообещать, что отдам. На что он согласился, и мы вместе сели на завалинку и выкурили по штучке. Меня с непривычки повело, я еле влез обратно в окно, но оставшиеся несколько часов до подъема спал как убитый.
Утром я загнал всех на кроссе, взяв заведомо нереальный темп, чтобы поскорее добежать до изолятора. Надя, воспитательница и несколько девчонок уже роились вокруг открытого бокса. Я деловито осведомился все ли у Нее в порядке, и узнал что у нее ВСЕ в порядке. Я сказал, что это сразу может не пройти, надо подождать пока закончится инкубационный период, а вдруг инфекция. Намекнул, что присутствующим девчонкам, в т.ч. воспитательнице и Наде следовало бы поберечься. Я, мол, до решения официальных медицинских органов, к своему подозреваемому в инфекционном заболевании заместителю, приближаться не намерен. И не приблизился. Еще успею.
Все таки, диагноз «симуляция», лучше, чем раскрытие самоволки, и тем более ночных событий.
Почти до самого конца смены у нас не было больше возможности так уединиться, но факт, что наши отношения суть нечто большее чем «командир-комиссар» скрыть мы не могли. Шуточки летели отовсюду, и даже наша отрядная газета (вот этими вот руками выпестованная) в каждом выпуске публиковала «светскую хронику». Безобразие!
Зарницу, преобразованную нами (командирами, комиссарами и советом дружины) с помощью вожатого-«афганца», мужа одной из воспитательниц — капитана-преподавателя одного военного училища, и соседнего стройбата, из практически «казаков-разбойников» в сложную оперативно-тактическую игру мы провели рядовыми в окопе. Никто из командиров, комиссаров и совета дружины не мог командовать на зарнице, потому что знали все тайны и планы. У нас был отдельный окоп на самом дальнем фланге, в котором мы сидели, даже формально никому не подчиненные, не имея даже командира. По радио нас никто не вызывал, и мы с удовольствием слушали эфир «агрессоров». «Защитники» были на другой частоте, а рации сделали принципиально не перестраивающимися. Посчитав команду «все к бою» все-таки к нам относящейся, мы встали в свою цепь, отдельную от всего, т.к. все уже давно передислоцировались. Честно нарвавшись на мины, мы отступили и пошли в обход. Во второй атаке оставшихся в живых уложил пулемет. Она, комиссар 2 отряда и я, все легко раненные, выносили с поля тяжелых и убитых через завалы и прочие препятствия. Чтобы всем было интереснее играть, тыловых служб и обозов не было. Их роль выполняли раненные, а после «оприходывания»и убитые.