Несли мы на носилках одного зажатого во всякие шины и жгуты бойца через кучу веток, как брезент старых, списанных пионерам еще при царе Горохе носилок порвался, и я увидел, как несчастный боец выпадает, и, неспособный пошевелиться, переворачивается и летит лицом прямо на острые ветки. Я кое-как прыгнул прямо с веток, подхватил парня за подмышки и перевернул вверх лицом, но нога у меня сорвалась, и я полетел сам. Только убедившись, что парень приходит на спину и «пятую точку», я начал страховать себя. Свалился я очень неуклюже, сильно ушибив левую руку. Опершись на правую я встал. Народ вокруг только начал поворачиваться в нашу сторону, даже не догадываясь о том, что могло произойти. Она неподалеку делала перевязки и все видела. Стремглав она бросилась ко мне, хотя положение парня объективно было хуже. Ну, могу ли я судить ее за проявленный таким образом субъективизм? Она взяла меня за руки и левая, ушибленная, заболела с новой силой. Я Ее отстранил и призвал всех помочь моему напарнику по носилкам помогать бойцу. Тихонечко мы с Ней отошли, и я сжав зубы засучил рукав. Любой обученный пионер-зарничник не колеблясь поставил бы правильный диагноз: закрытый перелом обеих лучевых костей со смещением. Она охнула и чуть не упала. Я говорю:
— Есть еще свободные шины?
— Больше нет.
— Сними с того, на носилках и тащи сюда тихонечко. Если сейчас воспитатели узнают — в жизни не доиграем.
В шине я мог действовать наравне со всеми «ранеными», хотя рука болела. Нормально болела.
После победы более многочисленных «агрессоров» над старшими «защитниками» (наш отряд) Она сама привела врачиху ко мне. Та размотала все, осмотрела и спросила:
— Кто накладывал шину?
— Я — ответила Она.
— Молодец. Накладывай обратно. Не сильно болит? — Это уже мне.
— Да нет, терпимо, — храбрюсь я. Рука и на самом деле болела гораздо меньше.
— А то давай, укол сделаю. Еще не дойдешь.
А мы и не пошли. Стройбатовский майор нас на своем УАЗике довез сначала до лагеря, где мы зафиксировали у начальницы ЧП, а я попросил Ее незаметно принести из моего рюкзака Winston. Она удивилась, но ничего не сказала. Как бы само собой подразумевалось, что Она поедет тоже. Задания на время нашего отсутствия наш почти поголовно убитый отряд принимал молча и отрешенно. Как будто корову проиграли!
Ехать пришлось в соседний райцентр, а это километров 100 напрямую, из них половина по проселку, и руку растрясло немного. Можно было бы закурить, майор бы разрешил, но врачихи я опасался.
В больнице укол все же сделали, и вправляли под местным наркозом. Сделали еще снимок. А я так и сидел с рукой на столе, пока всю фигню проявляют.
Местные врачи Ее иначе как за медсестру не считали, так к ней и обращались. Мы все трое тихонечко переглядываемся и молча ржем, врачиха аж сама разошлась — сыплет ей латынью, ланцет-пинцет, все дела. Умора!
Закатали мне ручищу в гипс зачем-то до самого плеча, обкололи еще чем-то и отпустили восвояси. Врачиха осталась бумажные дела решать, а мы пошли к машине. Майора не было, и мы с шофером перекурили по Winston’у.
Свято соблюдая первый закон боевых действий «Война войной, а обед по расписанию», майор устроил прием пищи (на самом деле уже ужин) в столовой местного призывного пункта. Я вполне обоснованно закосил мытье левой руки, и Она с удовольствием для нас обоих вымыла мне правую.
Мы смотрелись, думаю, неплохо. Офицер, гражданской наружности дамочка, девчонка военной наружности (мы еще были в одолженных у стройбатовцев старых х/б) с медицинской сумкой, и два солдата, один с загипсованной рукой. Все прошли в офицерскую столовую. Во призывники, порадовались открывающимся перспективам!
На обратной дороге Она честно взялась всячески меня поддерживать, но буквально на полуслове вдруг заснула прямо на загипсованном моем плече. Солнышко мое! Устала-то как, переволновалась! Врачиха еще раз улыбнулась и, испросив разрешения старшего (и откуда только такое знание Устава), сама предложила мне закурить. Я свободной рукой достал из Ее нагрудного (!) внутреннего (!) кармана свою пачку Winston’а и мы втроем с майором закурили мои. Врачиха после моего изящного доставания сигарет уже, по-моему, ничему не удивлялась.
Оставшиеся до конца смены деньки прошли тоже на ура. Я еще раз звонил домой и попросил маму привезти футболок с широкими короткими рукавами и спортивные курточки для своей руки. Про травму ей, естественно, сообщили.
Мне очень хотелось пожить с Ней рядышком еще немного, и предложил остаться вместе на 2-ю смену. Она сказала, что не может, что должна уезжать к родителям. (Вот почему они не приезжали, они где-то далеко!). Ладно, говорю, я решил зависать здесь до упора, хочешь, приезжай на 3-ю, я никуда не денусь. Вот завтра мама приедет, я скажу ей, чтоб купила еще две путевки, на 2-ю и 3-ю смену.
Мама спросила меня, уверен ли я, что не лучше бы с рукой не рисковать. Я был уверен, и мне кажется, что мама поняла, что оставляет своего израненного сына под присмотр этой хорошенькой девчушки, характерно так на Нее посмотрела, о чем-то с ней переглянулась, и сказала, что все будет ОК.
За исключением понятно чего, мы с Ней вели полноценную семейную жизнь и совместное хозяйство. Иногда мы даже прерывали поцелуи и занимались делами, но допоздна больше не засиживались. Я не знал, что буду делать целый месяц без нее.
И вот настал тот день. Весь лагерь загружался в автобусы. Мы с ней уже обменялись и телефонами и адресами (не поддавшись лагерной традиции исписывать пионерский галстук) и просто сидели на крыльце пионерской. Она очень деловито объясняла мне как я должен беречь свою руку, как я не должен ничего делать, ни в футбол играть, ни … Я перебил ее, сказав, что за наших детей я спокоен. Она полсекунды догадывалась, что я сказал, потом назвала меня дураком и замолчала. Посадка уже заканчивалась, ей надо было идти. Я встал на ступеньку ниже, подал ей руку. Она поднялась и посмотрела таким шутливо обиженным взглядом, что я чтобы не засмеяться перед почти всей четырехсотенной аудиторией поцеловал ее крепко и долго под ободряющее улюлюканье, и вроде даже «горько».
Во второй смене я стал главным пионером лагеря — председателем командирского собрания. Это мы сами придумали такой орган. В него входили командиры и комиссары отрядов. А вот Суд Пионерской Чести возобновлять не стали. Все пионеры — герои. Они умрут, но ничего не скажут. Остались мы без третьей отрасли власти. А вот газеты получились что надо. В орган совета дружины и командирского собрания принимали всех, и редколегия формировалась сама. А на право издания второй газеты боролись отряды. Потом все выпуски обеих газет куда-то увезли. Наверно, не в Госбезопасность. Может, в «Артек» или «Орленок» отправили. Не знаю. Не удалось внедрить и основы экономической системы, успешно, на самом деле отработанные на дне Нептуна.