ИСТОРИЯ ШЕСТАЯ. Рассказывает Виктор.
— Все это началось в детстве. Моя дачная соседка Аня была злейшим моим врагом на свете.
Откуда и почему пошла эта вражда, я не помню. Больше всего меня изводила ее насмешливость. Все мои шкоды она встречала спокойно, с улыбкой, и ничего, кроме сдержанных колкостей, я от нее не слышал. Мне хотелось, чтобы она заревела, погналась за мной; хотелось увидеть ее злость, отчаянье, — но все было бесполезно. Аня не воспринимала меня серьезно. Она была старше меня на три года и видела во мне только несносного ребенка.
Мои диверсии стали переходить всякие границы. Меня уже не раз лупили родители — но я только озлоблялся. Сейчас я понимаю, что таким странным образом находила выход моя детская влюбленность, — но тогда я видел во сне, как Аня бежит за мной, просит пощады, плачет, целует мне руки… Последнее было особенно приятно.
И вот, доведенный своей страстью до полсумасшествия, я решился на жуткую глупость. У нее не было никаких шансов на осуществление, — может быть, именно поэтому она и осуществилась. Я не очень ясно представлял себе, чем она закончится, — вернее, меня это и не интересовало: пределом моих мечтаний была Аня, молящая меня о пощаде, целующая мне руки…
Мне тогда было 12 лет, Ане — 15. Я подвесил на дереве, в узком проходе между заборами, где часто ходила Аня, большую сеть, а сам спрятался рядом. Невероятно, но у меня все получилось: Аня проходила под сетью, я дернул за веревку, сеть упала на нее, Аня громко закричала, я тут же затянул сеть — и Аня, спутанная по рукам и ногам, была в моих руках.
Связав ей руки, я грубо приказал ей идти передо мной. В душе у меня творилось нечто неописуемое — даже, помню, дрожали руки. Я думал, что они дрожат от страха, и крепко злился на себя. Аня, увидев, что это «всего лишь я» со своими штучками, перестала кричать, пугаться и снова приняла свой насмешливый вид. Когда я объявил ей, что она моя пленница, и заставил идти перед собой, Аня насмешливо вздохнула, мол — ох уж мне эти детские игры! — и снисходительно подчинилась. Меня это взбесило до крайности, и я объявил ей, что она скоро поймет, в какую страшную заваруху она вляпалась, и будет просить пощады. Аня заявила, что в таком случае она уже просит пощады — и начала насмешливо умолять меня отпустить ее «к деточкам». Никаких деточек у нее, разумеется, не было. Все это разозлило меня до белого каления, и я уже плохо соображал, что делаю.
Я привел ее в «тайное место» — старый заброшенный гараж, который я давно облюбовал для игр, — и привязал ее к заранее приготовленной «дыбе» — ржавому железному каркасу. Каждую ногу и каждую руку я привязал отдельно — так, что Аня стояла передо мной с раздвинутыми ногами. Она не подавала никаких признаков страха, зато от близости моего страшного плана к исполнению я сам был напуган до дрожи во всем теле. Вне себя от наплыва разнообразных чувств, я стал срывать с привязанной Ани одежду, разрезая ее ножом.
Вот тут Аня закричала — но сделать ничего не могла. Она не столько испугалась, сколько страшно рассердилась, что я испортил ее одежду; но потом я услышал в ее голосе и долгожданный испуг — она стала допытываться, что я собрался с ней делать.
Я, не обращая внимания на ее крики, не остановился, пока не раздел ее догола. Ее одежда валялась изрезанной на полу, а сама Аня стояла передо мной, связанная по рукам и ногам, совершенно голая, — и допытывалась, что я с ней сделаю! От этого зрелища я почувствовал себя кровожадным, безжалостным мстителем; кроме того, вид голой Ани пробудил во мне какое-то совсем незнакомое чувство — смесь стыда, сладости и запретной жестокости. Ане было стыдно, я видел это, и она была напугана… Она еще не знала, что ожидало ее!
А придумал я вот что: я насобирал по всем домам всю черную гуашь, которую смог добыть — 18 банок, — выскреб ее в двухлитровую банку, разбавил водой и тщательно размешал, превратив в густую-густую пасту, непроницаемо черную и жуткую на вид. Этой пастой я собирался вымазать Аню с ног до головы; я мечтал, как я буду красить ее — а она будет умолять меня: хватит, остановись, не надо, — и целовать мне руки… Я выбрал именно черную краску потому, что знал — она хуже всех смывается. Ничего более «страшного» у меня в доступности не было; сейчас я благодарю судьбу за то, что у меня не было тогда нитрокраски или лака — даже страшно подумать, что бы я мог натворить…
Голая Аня стояла передо мной. Тогда я не думал о том, красивая она или нет, — хотя сейчас, вспоминая те дни, понимаю, что уже тогда она была очень красива. Мне было приятно смотреть на ее голые сиськи, которые уже тогда были вполне женственны, и на ее волосатую письку: я знал, что показывать то и другое очень стыдно — и старался унизить Аню, говоря ей, что у нее голая писька, и что ее можно доить, как корову. При этом я щипал ее за волоски на письке и тянул ее за соски, делая вид, будто дою ее. Аня была красная, как помидор; она действительно умоляла меня прекратить, только не жалобным голосом, как я воображал, а каким-то странным: мелодичным и сладковатым, как у привидений в мультиках.
Моя месть не знала пощады. Взяв заветную банку, я долго и демонстративно размешивал краску на глазах у Ани, рассказывая ей, как я сейчас буду покрывать ее этой адской смесью. Я не говорил ей, что это обыкновенная гуашь, — краска выглядела, как гудрон или мазут, и Аня по-настоящему испугалась. Я, размешивая краску, подходил банку все ближе к Ане, — и, наконец, ткнул ей широкой малярной кистью прямо в лицо. Аня вскрикнула; по лицу у нее потекла тягучая антрацитовая струйка, а нос и щеки заблестели густой чернотой. Потом я провел густую полосу по Аниному телу — от шеи к груди, закрасив одну сиську, рассказывая ей, какая она будет страшная, черная и гадкая, как черт; потом — снова ткнул кистью в лицо и уши… Аня вздрагивала от прикосновений кисти, как от тока, и умоляла меня прекратить; голос ее охрип, рот раскрылся, и она дышала тяжело, как после бега. Казалось бы, все, как я мечтал, — но я чувствовал в Анином состоянии что-то другое, непонятное мне, и эта загадка постепенно охлаждала мою кровожадность, замещаясь любопытством: что же происходит с Аней?
У Ани были густые золотистые волосы природного «лунного» оттенка, очень редкого и красивого; они слегка вились, и с распущенными волосами Аня походила на ангелочка. Я расплел ей косу и стал густо вымазывать золотистые пряди черным месивом, издеваясь над Аней — говоря ей, что у нее теперь вечно будут космы, как у ведьмы. Вычернив ей волосы и кожу на голове, я стал постепенно закрашивать ей тело: выкрасил уши, лицо, затылок, стараясь не пропустить ни единого сантиметра, потом пошел ниже — к груди, рукам, животу… Мне самому было жутко смотреть, как розовая золотоволосая Аня становится черной, блестящей, будто лакированной, как ее золотистые локоны превратились в липкую черную паклю…
Постепенно Аня притихла и только смотрела, как я крашу ее тело. С ней творилось что-то странное: от каждого прикосновения кисти она дергалась, как от тока, рот ее был приоткрыт, дышала она все чаще, будто задыхалась, и из нее даже стали вырываться тихие стоны. Тело ее все больше дергалось и выгиблось; когда я покрасил ей бока, подмышки, бедра и подобрался к «интимной зоне», Аня прямо-таки затанцевала передо мной, выгибая тело, как ящерица. Она стонала уже откровенно, не стесняясь, — и меня вдруг осенило, что ей очень приятно. Эта мысль тем больше укреплялась во мне, чем меньше я ее понимал — как такое может быть? — и я красил ее «с вдохновением», стараясь вызвать каждым прикосновением кисти новую порцию выгибаний и стонов. Мне это удавалось! Самое удивительное, что и мне было приятно — и эта приятность была вовсе не мстительным удовлетворением; она была сладкой, стыдной и совершенно новой и непонятной для меня… Я перестал дразнить Аню и только молча трудился, как маляр, над ее телом; в гараже раздавалось только наше пыхтеньеи Анины стоны. Спросить ее, отчего она стонет, я отчего-то стеснялся…
Когда я, наконец, подобрался к ее письке, закрасив Ане внутреннюю поверхность бедер, — она задышала еще чаще, издала какой-то особый, сдавленный стон, изогнулась дугой — так, как только позволяли ее узы, — и подставила мне свою письку. Я, удивленно поняв, что ей нравится, когда я трогаю ей ТАМ, стал красить ее вторым, третьим слоем, стараясь проникнуть внутрь, в складочки… Я впервые видел женскую письку, и мне было очень интересно превращать ее в блестящее черное месиво.
Аня хрипела и насаживала свою письку мне на кисть. Я все-таки спросил ее: «тебе что, приятно?» — и Аня простонала в ответ, зажмурив глаза, и судорожно закивала головой, — а потом сказала: «потрогай ТАМ… пожа-а-алуйста!..» Я коснулся рукой ее письки… рука моя будто окунулась в горячий черный гель, — а Аня завыла, как зверек, и задергала тазом, подсказывая мне, как ее трогать. Я вначале не понял и просто теребил ее письку, — но Аня хриплым шепотом подсказала мне: «потри!..» Я начал тереть ей письку пальцем… и тут началось что-то невообразимое: Аня стала с силой насаживаться писькой на мой палец, задергала бедрами, как в истерике, закрыла глаза… Из нее вырвался какой-то надсадный стон, она закричала — все громче и громче: «А! а-ааа! аааааааыыыы!…» по телу ее прошла судорога — и я почувствовал, как из ее письки мне в руку брызжет что-то горячее — как из пульвезатора. С моей руки потекли черные ручейки… сам я в каком-то трансе мял и тер Анину письку, интуитивно подстраиваясь под ритм ее судорог — а Аня верещала, как резаная, срываясь на хрип…
Так продолжалось довольно долго — может быть, минуту, а может — и больше. Я был до крайности удивлен и заинтригован происходящим: дело явно обернулось как-то совсем не так, как я предполагал. Во мне тоже поднималась какая-то тягучая волна, незнакомая и приятная, как щекотка… Наконец Аня стала затихать, издала несколько пронзительных стонов-отголосков, потом — вздохнула глубоко-глубоко, так, что ее выкрашенная грудь чуть не коснулись моего лица, — с шумом выпустила воздух, как-то обмякла вся, как воздушный шарик, — и в изнеможении опустилась на пол.
Я смотрел на нее, не зная, что сказать. Передо мной сидело нелепое черное существо со слипшимися черными патлами, торчащими сиськами и розовыми ногами; оно закрыло глаза и глубоко-глубоко вздыхало, как бы выпуская из себя пары страшного напряжения. Руки существа безвольно обмякли и повисли на веревках.
Наконец Аня издала особый, «финальный» вздох, потянулась, как после сна, и открыла глаза. Она посмотрела на меня, потом на свое тело… и сказала то, что я меньше всего ожидал услышать от нее:
— Ты меня докрасишь?
Я, вне себя от удивления, спросил:
— А тебе — что… хочется этого?
Она устало улыбнулась — белые зубки сверкнули на черном личике, — и ответила:
— Ну, раз начал уже… смотри — ноги недокрашены… и руки, и сзади…