И тогда я стал «докрашивать» ее. Она встала, и я заново выкрасил ей письку, потому что всю краску смыло потоком, хлынувшим из нее — я все хотел спросить Аню, что это было, но стеснялся, — покрасил ей ноги, руки, пальчики на руках и ногах… потом Аня попросила отвязать ее, чтобы было удобнее красить сзади. У меня было мелькнула мысль насчет коварства — «отвяжу, а она полезет драться», — но Ане так явно нравилось подставлять голое тело под мою кисть, что я сразу отвязал ее. Тут она безмерно озадачила меня новой просьбой:
— А теперь… привяжи меня спиной к себе. Ну пожа-а-алуйста!..
Я, открыв от удивления рот, послушался ее и начал красить заново привязанной Ане спину. Краска стекала по ней густыми ручейками, щекоча ей кожу, и Аня тихо подвывала. Кровожадность моя давно пропала, неожиданно сменившись совсем другим чувством: мне хотелось сделать Ане приятно. Я ничего не понимал, но интуитивно чувствовал, что ей приятно от того, как я «мучаю» ее — и приговаривал, водя кистью по ее телу:
— Ага, вот тебе… Будешь черной, как черт, как трубочист, черной-черной… Даже негры не бывают такие черные… Будешь черной вся, с ног до головы… ни единого белого пятнышка… и всегда будешь черной, и люди будут на тебя смотреть и думать: какая она черная!..
Аня выворачивала шею, пытаясь увидеть, как я крашу ее. Я идеально точно почувствовал, что надо говорить: слова мои оказывали магическое воздействие — Аня снова начинала тяжело, быстро дышать, снова застонала — все громче и громче, — захрипела, завиляла бедрами… И, когда я покрасил ее сверху донизу, не оставив ни единого чистого пятнышка на теле, ни единого незакрашенного волоска на голове, и рассказал ей об этом, — черное блестящее чудовище, которое только что было Аней, застонало совсем уже надсадно, и выгнулось в невообразимой позе, подставляя мне голую задницу и письку. Я сообразил, что нужно делать — и сказал:
— А сейчас мы покроем твою письку новым слоем — чтобы она была черная-черная… чтобы ты ее никогда не отмыла… — и стал заново красить ее письку.
Далее все было так же, как и десять минут назад, — только я уж знал, что делать, и в нужный момент схватился за Анину письку рукой и мял ее, захватывая на этот раз и анус, и всю промежность. Я приспособился: вычислив, что Аня кричит громче всего, когда я слегка ввожу палец в ее дырочку и подталкиваю вверх, «подтирая» при этом все ее письку ладонью, я стал «толкаться», согласуя ритм толчков с ритмом Аниных выгибаний. От этой процедуры Аня заныла так, будто у нее болят зубы, и сквозь стон шептала мне — «ой как хорошо… хорошооооо!.. еще, пожалуйста… ну пожааааалуйста!!!..», а потом потеряла способность говорить и только утробно выла, как кошка. Я делал ей «еще» и «еще» — все быстрее и лихорадочнее; Аня раскорячилась, выгнув попку и подставив мне все свое «хозяйство», и опять кричала и хрипела, будто ее режут, и опять из ее письки стало брызгать белой жидкостью, которая моментально смешивалась с краской и стекала черными каплями с руки…
После всего она, отдышавшись, вдруг спросила:
— В банке еще есть краска?
Банка была еще на треть полной. Тогда Аня сказала:
— Какая я все черная… настоящая негритоска. А давай играть в негров? Только развяжи меня…
Я обрадовался и развязал ее. Я не испытывал к Ане никакой злобы; наоборот, меня все больше интриговало происходящее, и я собрался выпытать у Ани, что же такое с ней было. Я уже тогда подозревал, что это, но мой ум никак не мог связать то, что я знал о сексе, с пыткой, которую я придумал Ане. Аня была чернющая с ног до головы, как антрацит или чернозем, без единого белого пятнышка — только с голубыми глазами, торчащими из черных глазниц, да с белыми зубками, подпачканными краской, — совершенно голая, с торчащими сиськами… недавняя девушка-ангелочек выглядела жутко, как монстр из ужастика. Она сказала:
— Я — негритоска, а ты? У тебя только руки черные… А ну, раздевайся, я тебя тоже красить буду!
При этих словах я испытал вдруг какой-то глупый телячий восторг. Издав воинственный клич, я разделся до трусов.
— А это что такое? Я голая, а он в трусах? — и, прежде чем я успел возразить, Аня стянула с меня трусы, и я остался голый.
Помню какой-то сладкий шок, который пронзил меня в этот момент. Мне сразу стало стыдно, — причем я понимал, что это какой-то особый стыд, запретный и приятный. Член мой давно уже стоял колом, и мне хотелось, чтобы Аня подрочила его.
Аня, однако, не догадалась или постеснялась, и я так и остался неудовлетворенным. Аня принялась красить меня, и очень скоро я стал таким же «негром», как она. Мне было ужасно интересно, какие ощущения дает покраска, — и это действительно оказалось очень приятно и волнующе, особенно когда Аня тщательно покрасила мне торчащий член, мошонку, анус и всю промежность, — но того экстаза, который недавно сотрясал Аню, я так и не испытал. Смотреть на свое черное телобыло жутко, и жуть эта тоже была какой-то сладкой и запретной.
Потом Аня размазала остатки краски ладонями по моему телу, и это тоже было очень приятно, — и мы еще долго играли на улице в дикарей. Вначале Аня предложила играть голышом, и я согласился, почувствовав в этом какую-то стыдную пикантность; но потом нас увидели, стало очень стыдно, и мы прикрыли интимные места Аниными тряпками, изрезанными мной… Мы пугали людей, гоняли, бесились, — и я удивлением и радостью открывал, каким незаменимым игруном оказалась Аня. Она отдавалась игре всей душой, — я никогда еще не видел такой дикой и отчаянной «негритоски»…
…Дома нас ждал жуткий скандал: увидев, в каком мы виде, родители пришли в ужас. Нас мыли в семи водах, сопровождая мытье стенаниями и жалобами на нелегкую родительскую долю; проклятая гуашь никак не желала смываться, оставив на наших телах черные разводы, и еще пару дней мы ходили так, будто месяц не мылись… Только регулярные купания в речке сделали свое дело. Нас долго расспрашивали, кому первому пришла в голову идея раздеться догола, но я упирал на то, что это было одновременно, и вообще – «что тут такого?». Поверив в мою непробиваемую невинность, от меня отстали.
Потом я узнал, что Аня сказала родителям, будто первая покрасила меня — и сама же якобы изрезала свою одежду. Я был потрясен ее благородством, и Аня превратилась для меня из врага номер один — в объект поклонения и острейшего любопытства.
После того мы пробыли с Аней вместе всего три дня: в конце лета наши семьи съехали с дач, и мы расстались. Эти три дня мы провели в потрясающих играх, причем Аня оказалась настоящей «мальчишкой» — лазила по деревьям, бегала, ныряла, кувыркалась, играла в футбол… Несмотря на то, что Аня была «большая» — она отдавалась играм всей душой, и с ней было очень интересно. Между нами возникла некая тайная связь: нас скрепила общая тайна — надсадные хрипы вычерненной Ани, умирающей от странного наслаждения в старом гараже… Мы оба ощущали эту связь; Аня неотрывно бегала за мной, а я — за ней; все оставшиеся три дня мы были неразлучны. Заговорить с ней о ее странных криках я постеснялся, и мы так и не обмолвились ни словом о том дне.
…После того я не видел Аню три года: наши приезды на дачу не совпадали, и я всякий раз заставал пустой дом. Мобильных телефонов тогда еще не было, обычного телефона в Анином доме не водилось, а адрес я постеснялся узнать. Всякий раз я надеялся, что увижу Аню, — но дом ее пустовал, и надежда увидеть ее гасла с каждым годом.
Продолжение этой истории наступило, когда мне уже исполнилось 15 лет. Я был тогда типичным подростком — прыщавым, неуклюжим, драчливым, старательно косящим под взрослого… Однажды мы приехали на дачу — и вечером я, не веря своим глазам, узнал в белокурой красавице, окруженной свитой подруг и кавалеров, Аню!
Она была настолько великолепна, что у меня отшибло дыхание. Я стоял какое-то время в прострации, а потом вдруг убежал, испугавшись встречи. Я подумал: эта роскошная дама, окруженная взрослыми поклонниками, будет всматриваться в неуклюжее прыщавое создание, пытаясь признать в нем «того самого» Витю… при одной мысли об этом ноги мои сами унесли меня прочь, и я заперся у себя в комнате.
Всю ночь я промаялся, и наутро мой настрой изменился на противоположный. Я возненавидел ее лощеных ухажеров, — и решил «покорять» Аню наравне с ними.