— Я у тебя останусь сегодня. Ты иди, стелись, я пока на кухне разбой уберу. Ладно?
***
Столик был плох. Две ножки сломалось, проще новый купить, чем чинить. Зато сахарница осталась цела, хотя, конечно, рафинад с пола собирать в нее собирать было бы негигиенично. Лисовский смел сахар в ведро, перевернул стол ножками вверх — временно, до выноса. Вытер воду из чайника, и настойку из бутылки, разлитые по полу, и двинулся в душ.
«Надо было, конечно, у Оксаны полотенце попросить», — подумал Лисовский, намыливаясь, но скакать мокрым по коридорам не хотелось, а звать ее, как горничную — тем более. Лисовский вытерся влажным полотенцем, оставленным после себя Оксаной, и пошлепал босиком в спальню.
Оксана, укрывшись одеялом, лежала спиной к Лисовскому, сжавшись в позу эмбриона. Лисовский лег рядом, поворочался.
— Оксанка, ты вот под подушку его не прячь, ладно? Он же в смазке. Вонять будет, и наволочку не отстираешь. Давай, я тумбочку сейчас переставлю на твою сторону, или табурет с кухни принесу. Ты на него клади. И пушка рядом, и постель цела.
Оксана, не оборачиваясь, отрицательно подвигала головой. Лисовский только вздохнул. Затем обнял Оксану сзади. Пахло шампунем, женской кожей и ружейной смазкой.
— Оксанка, не выдумывай. Дай сюда. Реально, пахнуть будет. Давай, — Лисовский потащил «фроммер» из-под подушки, Оксана вцепилась в его руку. Лисовский поцеловал пальчики, разжал их, извлек пистолет и положил на пол, перегнувшись через Оксану и навалившись на нее.
— Вот тут его и хватай, если что. Со своей стороны. Только меня сразу не пристрели, ладно? Хотя бы последнее слово дай сказать.
Лисовский прижимал Оксану к постели, оглаживая ее по бокам. Затем, удерживая за плечи, развернул на спину, сам уселся сверху, как наездник, стараясь не давить на женщину своим весом. Некоторое время молча смотрел на нее, затем взял обеими руками Оксану за щеки, наклонился над ней и плотно поцеловал в рот.
Оксана не ответила, но и не отстранилась. Тогда Лисовский повторил попытку, настойчиво раздвигая рот женщины, втягивая в себя ее язык и разминая своим. На третий раз Оксана слабо ответила. Тогда Лис приподнялся, засунул руку Оксане в трусы и плотно обхватил ее промежность, стараясь сильно не сдавливать. Потом провел пальцами по дорожке интимной стрижки.
— Нет, — тихо сказала Оксана. — Я сейчас не хочу. Я не могу. Потом, может быть. В другой раз.
— Хорошо, — так же тихо ответил Лисовский. — Может быть утром. Да? Или вечером? После кино. Сходим в кино? Ты когда в последний раз в кино ходила?
Оксана пожала плечами и слабо кивнула в потемках спальни.
— Лучше в тир
— Хорошо, значит после тира. Зачем же я пистолет тебе дарил? Чтобы ты сама решала — когда, с кем и как. Поворачивайся на бок и спи. Я просто поглажу тебя. — Лисовский аккуратно слез с Оксаны, пристроился у нее за спиной, обхватив ее руками чуть ниже груди, прижал к себе, изредка проводя по ее тугому бедру кончиками пальцев. Несколько раз поцеловал в затылок, физически чувствуя, как покидает ее напряжение этого дня, как расслабляется тело и замедляется стук сердца.
Потом Оксана ровно задышала, Лисовский осторожно вытащил из-под нее руку, перевернулся на спину и закрыл глаза.
***
Мир был прекрасен в своей гармонии и хаосе. Впрочем, для мира это все равно — гармония или хаос. Это люди в таких вещах разбираются — да и то, чаще просто делают вид.
Дрыхли Вася и Бьют, закинув друг на друга ноги, скомкав под собой гигантское махровое одеяло-полотенце. Они только просохли после секса, но совместным голосованием в душ решили не ходить, потому что утром все равно придется трахаться и опять мыться. Бьют прижала рысьи кисточки, уткнувшись в Васю, а Вася, бесчувственная скотина, храпел, открыв рот.
В соседней комнате сопела Лизавета Бьютиковна, прижимая к себе желтый пластиковый корпус тазера с демонтированным аккумулятором. Ей снились дурацкие похождения разноцветных мультипликационных шариков с заячьими ушами и лосиными рогами — ужасно интересные на ее взгляд.
Не спал Егоров, уже добравшийся до кишки переходника лондонского аэропорта, и с ненавистью слушающий галдеж группы молодых-восточных, стоящих перед собой. «Можно потише?» — раздраженно спросил Егоров по-английски. Восточные посмотрели на него, как на насекомое, отвернулись, и продолжили орать на весь переходник. «Ты сказал, Джелал?» — тихо спросил Егоров на фарси, и восточные люди мгновенно заткнулись. «Какой именно Джелал? Черный или Гератский? Ты, дерьмо ослиное, ты понимаешь, что едешь «туда», а не «оттуда»? И кого ты поминаешь на весь аэропорт? Кто старший группы? Ты, козоеб в шлепанцах? А ну, ко мне, быстро». Тишина в переходнике стала звенящей, один из восточных обреченно пошлепал к Егорову, а остальные, на всякий случай, даже перестали смотреть друг на друга.
Про Егорову-Егорову сказать точно нельзя — спала она или нет, просто поднялась с закрытыми глазами, пошла на требовательное мяуканье, дала грудь, постояла, положила обратно, и вернулась в постель. Затем замяукало из второй кроватки. Егорова-Егорова опять поднялась кажется, она, все–таки, не просыпалась.
Точно не спали Азот и Алинка, облизывающие друг другу шеи и губы в подъезде, по ту сторону двери от полуспящей Егоровой-Егоровой. Алинка в десятый раз говорила себе: «еще пять минут», а Азот понимал, что спать ему сегодня не придется вообще, а придется искать в интернете клининговую компанию, которая с самого утра превратит его берлогу, заваленную пивными банками, колбами, пластиковыми канистрами и бутылками в место, куда можно привести девушку. Возможно, понадобится несколько компаний, потому что одной для такой девушки может и не хватить.
Без снов спал в своей могиле, под изумрудным майским дерном, Башкир, прижимая к себе верный дробовик. А если же видел он сны — кто знает? — то это не нашего разумения дело.