Я встретил их на этнофестивале в Кентакки. Сотни машин съехались к долине индейской речушки Миу, к буйным лугам, звеневшим от комаров, как офис от телефонов; среди них был потрепанный пикап, в котором приехал я, и еще более потрепанный фургон, в котором приехала странная компания – парень, девушка и еще девушка, точнее сказать, девочка.
Они кемпинговались по соседству со мной. Я наблюдал за ними и никак не мог понять, какие отношения связывают их. Парень, которого почему-то звали Тесак, был типичным раздлобаем, патлатым и засаленным, каких здесь было много. Девушке постарше было лет двадцать. Она была томной, роскошной, зверски чувственной и не стеснялась подчеркивать свою сексуальность, в которой все окружающие тонули, как в дурмане. Уже в первый день я увидел ее голые сиськи, от которых перехватило дыхание. Они были большими, избыточно-сладкими и упругими, как тропические плоды. Девушка (ее звали Вивиэн, Ви) вышла ранним утром из фургона в одной длинной юбке, с наслаждением потянулась, впитывая туманную чувственность утра, пару раз мотнула рыжеватой гривой, распущенной до бедер, как у русалки, и глянула в мою сторону. Я не успел отвести глаз.
Если кому-то из нас и было неловко, то это была явно не Ви. Она улыбнулась – одними глазами, как ОНИ умеют это делать, – снова мотнула гривой и сказала мне:
— Привет.
— Привет, – хрипло ответил я.
Впрочем, на следующий день я увидел еще более любопытное зрелище: голая Ви стояла, выгнувшись кувшином, и подставлялась дюжине рук, рисовавших на ней что попало.
Ее бесстыдная пизда, кем-то уже закрашенная, маслилась то ли от краски, то ли от удовольствия. Рядом на столике стояли разноцветные банки, куда окунались кисточки и пальцы. Несколько парней галдели и причмокивали, обрисовывая голую Ви, а та выгибалась от удовольствия, как рыжая пантера. Я мог бы присоединиться к этому коллективному творчеству, но постеснялся и глазел на краску, весело блестевшую на ее сиськах, а затем залез к себе в пикап и испачкал штаны.
Другая девушка была тоненькой и гибкой, как стебли здешних лугов, и совсем молоденькой – не девушка, а девчушка, девчоночка. Позже я узнал, что ей месяц только, как стукнуло шестнадцать.
Она всегда бегала в коротюсеньких шортах, которые отличало от трусов только обилие карманов и брелков. Казалось, вся она состоит из вытянутых, выгнутых линий, как луговая трава на ветру, – может быть, потому, что ее босые ножки всегда были оголены до самой попы. Звали ее Кэти, но все называли ее Китти. Она и впрямь была похожа на котенка: глаза, огромные и пугливые, и волосы, торчавшие вьюнками во все стороны, были у нее точно, как у мультяшных котят-разбойников. Это был диковатый, царапучий зверь, который часами мог молчать, никому не отвечая, – а мог носиться и отчаянно куроселить, захлебываясь от смеха. Смеялась она так, что пробирало в груди. Китти подыгрывала себе и каждое утро рисовала на мордочке черный носик и усики – по три с каждой стороны. Это било наповал, и, когда Китти пробегала мимо, забавная и усатая, в сердце кололи какие-то запретные токи. Фигурка у нее была совсем еще девчоночья: груди едва обозначилась – не столько объемами, сколько набухшими сосками, торчавшими сквозь ткань, – а бедра уже налились тугой каплей, но еще совсем не так, как у русалки Вивиэн.
Китти всегда бегала босиком, и ее ножки вечно были перемазаны в зеленых соках травы, в глине и в пыли. Ступни у нее были крохотные и славные до ужаса, с маленькими аккуратными пальчиками, которыми она шевелила от нетерпения, когда приходилось стоять и чего-то ждать. Обуви на ней я не видел ни разу и подозревал, что ее у нее вообще нет. Дикарка Китти обильно разукрашивалась цветами, веночками, всевозможными поделками-фенечками и походила на котенка, обмотанного цветными нитками. Рот у нее был большой, чувственный и капризный, вечно приоткрытый от волнения, носик маленький и аккуратный, глазищи зеленые, как у настоящей кошечки, волосы русые, отчаянно кудрявые и недлинные – до затылка, от силы до плеч.
Впервые я увидел Китти, когда она сидела с гитарой и пела. Пела она так терпко и хорошо, что внутри дрогнуло, и я был уверен, что это юная звезда, прибывшая на фестиваль; но в программе Китти не числилась, не стремилась туда попасть – и вообще, как выяснилось, оказалась здесь почти случайно.
Они с Вивиэн называли друг друга „сестричка”, хоть ни капли не были похожи. Меня остро интересовало, какие отношения связывают патлатого Тесака, томную русалку Ви и босоногого котенка Китти. С Тесаком и Ви было все понятно: они истомно целовались, слюнявя друг другу полголовы, и Тесак прилюдно мял Ви сиськи, вынуждая ее истерически хихикать и выгибаться; но с Китти все было странно. Я еще не знал тогда нравов хиппи и пытался вникнуть, почему и Тесак, и Ви, и другие парни и девушки так чувственно чмокают ее в губы, а она порывисто вытягивается им навстречу, стараясь соответствовать.
Вечером второго дня, когда все мы уже перезнакомились, я зашел к ним в фургон за сухим горючим – и отпрянул обратно.
Хихикая, Тесак завалил совершенно голую Китти на спину, а Ви, полуотмытая от краски, лезла к ней с каким-то тюбиком. „Ннннееее!..” – мяукала Китти сквозь смех, стараясь лягнуть Ви босой пяткой, маленькой и розовой, как хомячок.
„Вмешаться?.. Уйти?..” Мысли мелькали, наталкиваясь друг на друга; но поздно – меня увидели, и Ви простонала:
— Мэйсон, ну хоть ты скажи ей!..
— Что?
— Они ее и так уже изгрызли всю, живого места нет…
— Кто? Кого?
— А она не хочет мазаться… Репеллентом… О, полюбуйся! – Ви ткнула пальцем в начесанный комариный укус на ноге Китти, у самой ее голой пизденки. – Думаешь, тебя с такими волдыряками будут мужчины хотеть? А? Мэйсон, ты будешь ее хотеть такую, вот такую вот – вреднючую, изгрызенную, упрямую зачуханную котицу?..
Наверно, никогда еще у меня не было такого дурацкого вида, – учитывая, что хуй, опустошенный в пикапе, снова рвал мне джинсы. – Ну скажи ей, чтоб она мазалась… Ты большой, она тебя послушает, – тянула Ви, и я послушно сказал Китти: – Эй! Быстро мажься! А то тебя… – глядя, не отрываясь, на ее пизду, голую, пушистую, зиявшую пухлым веретеном меж задранных ног.
— Не хочууууу!.. Он такой вонююююючий… Как дерьмо, – капризно мяукала Китти. У нее были совсем детские груди, крепенькие и твердые на вид, как недозрелые персики или орешки, с большущими сосками, похожими на бутоны бледных цветов в пойме Миу. Я сто лет как не видел таких юных девочек голышом, и мне стало совсем не по себе.
— …Ооо, да ты уже готов, амиго мио. А ну-ка… Тесачок, справишься с котицей? Нам нужно выйти. На маленький приватненький разговорчичек… – Ви отдала ему репеллент и двинулась к выходу – на меня. Тесак игриво хохотнул.
Я вышел, все еще не понимая, что за «разговорчичек». Спрыгнув с фургона, Ви вдруг повисла у меня на шее и вцеловалась в меня плотными губами, жадными и пекучими, как огонь.
…Когда она оторвалась, я стоял, пошатываясь, и глотал воздух. Она говорила мне, задыхаясь, как и я:
— А ты ничего… Умеешь… Девушка есть?
— Девушка? – Я даже не понял, о чем она.
— А впрочем, неважно. Она меня простит. И тебя. А ну-ка… – выгнувшись, она потянула с себя блузку, обнажив два своих сладких манго. В глазах ее плясали черти. – Чего стоишь? Ты, летаргия, тень отца Гамлета!.. – и она нагнулась к моим штанам, ловко выпотрошив оттуда хуище с яйцами.
— Ооооо! Ууууу! Ну и таранчик! Куда там Тесаку! Мммм… – она ныла и улыбалась, предвкушая удовольствие, и тянула с меня футболку, и насаживалась животом мне на хуй, разбухший, как бревно…
Вокруг полыхал закат, желтый и дикий, будто мы были в джунглях; рядом ходили, смеялись, пели, жгли костры…
— Нас увидят, – стонал я.
— И классно! Обожаю, когда смотрят. Эй!.. – она махнула рукой какому-то парню. – Привет, Сэмми! Отпадный вечер!
— Ооо!.. – ответил Сэмми. – С новеньким? А со мной когда?
— Когда отрастишь вот такой хоботок, как у него, – Ви махнула ему моим членом, как дубиной, а я почувствовал, как проваливаюсь в кипяток. – А ну-ка, ну-ка…
Она усадила меня на складной стул, стоявший у фургона, и задрала юбку, под которой не было ничего, кроме голых бедер и розовой масляной пизды, распахнутой, как моллюск. Оседлав меня, Ви всосалась мне в рот своими плотными, пекучими губами, от которых хотелось выть, как от щекотки, и напялилась голой мякотью на мой хуище…
— Уиии… – корчилась она, жаля меня языком в губы и в нос. – Обойдешься без минета… Я тебя зверски хочу. Ты что, колдун? Уууу… ооо…
— А Тесак? – все-таки спросил я, утопая в ее пизде.
— Что Тесак? Он обожает, когда меня ебут. Обожает смотреть. Небось и щас смотрит.
В складках брезента, прикрывшего зад фургона, я видел голову Тесака, а потом и Китти, глазевших на нас, и лопался от неловкости, – но быстро забыл обо всем на свете и втянулся в бешеный ритм секса, первого публичного секса в моей жизни. Мне было весело, умопомрачительно жарко и вкусно. Меня будто выкупали в лакомстве, на которое я облизывался, как мальчишка на витрину, – и я барахтался в нем, как во взбитых сливках, перемазывался и хлюпал блаженной липкостью губ, выедавших меня, как нежные каннибалы.
Ви скакала, упираясь мне в плечи, трясла сиськами, подлетавшими до небес, насаживалась на меня с размаху и морщилась, когда вдавливалась в меня глубинным мясом:
— Так глубоко… еще никто… аааа!.. где такой дрын отрастил?.. – хрипела она, размазываясь пиздой по мне. Мы запутались в ее широкой юбке, свалились со стула, ушедшего глубоко в землю, и еблись на траве, истоптанной ногами и колесами. Трава пахла бензином, и волосы Ви, когда я зарывался в них, тоже пахли бензином. Я долбил Ви, толкая ее по земле, и вскоре загнал ее под фургон, и Ви выгнулась, корчась под моими толчками, и уперлась рукой в колесо… Она пищала, закатывая глаза, выгибала сиськи кверху и пускала пузыри, – но я уже не мог выдержать:
— Аааааааааааа… – Вкусность ее тела, тугого, молодого, жадного, как тысяча зверей, вскипела во мне, и в паху натянулась резина сладкой боли, набухла, разрослась до предела, до черной дыры в теле и в мозгах…
— Нууууу… – стонала Ви, забрызганная с ног до головы. – Ну ты и… Не мог уже?.. А ну давай… давай… – она стала раком и подставила мне свою пизду, и я теребил ее, мял и тискал, как липкого зверя, а Ви хрипела и бодала макушкой колесо.
Я не понимал, кончает она или нет, и вообще ничего не понимал: во мне разлилась бездонная пустота, горьковатая от звериного секса на людях, и я не знал, кто я, что делаю и что чувствую. Когда все кончилось, я услышал из фургона, где были Тесак и Китти, надрывный стон-мяуканье…
Ви, судя по всему, была так же измучена, как и я. Не помню, что мы делали после секса, о чем говорили, как простились; помню только, что я дополз к себе, вытянулся в своем спальном мешке – и провалился в лиловую пропасть без дна, звеневшую цикадами и комарами…
***
Наутро мы здоровались иначе: Ви заурчала, увидев меня, а я вовремя понял, в чем дело, и чмокнул ее в губы, моментально излизавшие мне пол-лица. Тут же была и Китти: поймав ее набыченный взгляд, я нагнулся к ней и тоже чмокнул в ротик. Китти ответила, благодарно вымазав меня слюнями. Ее губки и язык были совсем другими на вкус, чем у Ви: терпкими с кислинкой, как болотная ягода.
День прошел дико и головокружительно: солнце, дурман трав, ветра и воды, песни под гитару и табла*, всевозможные затеи в индейском, индийском, кельтском и каком угодно духе, обилие женских тел, оголенных для разрисовывания, для купания, для любви и просто так… Нагота здесь была не то что бы нормой, а скорее модным костюмом, на который решались не все, но многие. Я никогда еще не видел столько голых сисек всех размеров, форм и возрастов, и голова у меня шла кругом. Несколько хорошеньких девушек, разрисованных до ушей, бродили с голой пиздой и млели от того, что это можно. Пару раз я видел секс – и не мог себя заставить пройти мимо, и пялился, как идиот, на бесстыдные молодые тела, барахтавшиеся в траве и в воде.
_________________________________
*Табла – индийские деревянные барабаны. – прим. авт.