Купание здесь было особым делом, пожалуй, главным после любви и творчества. Круглые сутки мелкая, заросшая кувшинками речушка Миу пестрела мокрыми телами – в юбках, в платьях, обтягивавших бедра и сиськи, и совсем без всего. Решив, что я ничего не теряю, я тоже стянул трусы – и пожалел об этом, когда мой дрын вытянулся, как коряга. Вивиэн и Китти не было, и я, потолкавшись среди голых сисек, вылез на берег. Купание в ледяной Миу было адски приятно, но отобрало все силы, и я дополз к своему пикапу, как улитка, и тут же завалился дрыхнуть.
Вечером Ви усадила меня на складной стул, и мы снова еблись на виду у всех. Она для этого случая разделась догола, и я подыхал от вкусноты и вседозволенности, проебывая ей влажную, вкусную пизду до самого сердца.
Я мусолил и смаковал Ви, голую и молодую, гибкую, как пантера, лизал ей лицо, трепал сиськи, которые становились тем туже и тверже, чем больше я трепал их, рылся в ее русалочьих волосах, мял ее всю, как живую голую куклу… Ви мычала, морщилась – и вдруг вскочила с меня, хлюпнув пиздой:
— Ааууу… Что-то сегодня больновато, видно, мэ подошли… Точно! – она ткнула в кончик моего хуя, вымазанный в крови.
Прежде чем я успел что-то сообразить, она крикнула – Киттииии!.. Ничего, сейчас найдем зама, – сказала она мне, подминая сиськи руками. Из-за фургона вышла Китти, и Ви сказала ей, будто говорила самую обыкновенную вещь на свете: – Сестричка, у меня мэ, мне больно. А ну-ка… глянь, какой боец! Он достанет тебе до маточки, тебе будет офигезно, как в раю, и ты лопнешь от кайфа. Не думай, Мэйсон, она хоть и зелень, но вкусненькая, не хуже меня. Только осторожно, не порви ей ничего, она ведь совсем котенок…
Ви отошла, и не думая отворачиваться, а усатая Китти стала около меня. Щеки ее горели.
Я был в шоке и не знал, что делать и говорить. Китти с ужасом смотрела мне между ног: ей было и стыдно, и страшно, и очень хотелось попробовать, и еще ужасно хотелось, видно, быть взрослой и вкусной, как Ви. Оглянувшись на нее, Китти стала раздеваться: обнажила свои тверденькие орешки, двигаясь грациозно-неуклюже, как все подростки, – а затем и пизду, волосатую, дикую, как у зверя. Снова глянув на Ви, голая Китти подошла ко мне, заглянула мне в глаза…
„ Стоп!.. Нельзя!.. Не надо!..” – кричало во мне; но вместо того я положил руки ей на бедра, притянул к себе и лизнул орешек груди, бледный и тугой, как почка.
Секунда – и я слюнявил ей соски, один и другой, а Китти дрожала, пищала и подставлялась мне. Сто лет, как в моих руках не трепетало такое юное существо, и я потерял голову. Мы лизались дико и неуклюже, по-зверячьи: я – сидя, Китти – нагнувшись ко мне, как к ребенку.
Я пощупал ей пизду: она была мокрой, хоть выкручивай, но для верности я подрочил ее. Голая Ви наблюдала за нами и давала советы:
— Залазь на него верхом… как на жеребца… вот так… Круто, ты классно возбудилась, сестричка, ты супер!.. А теперь надевайся, давай, только осторожней… Мэйсон, помоги ей!.. – и я помогал: вставлял хуище в мохнатую пизденку, и Китти, подвывая, надевалась на меня и обтягивала мне хуй своим узком нутром, тугим, как чулок.
Проткнув ее до упора, я заглянул ей в глаза. Они были перепуганные, дикие и сумасшедшие. Легкая, тонкая Китти, напяленная на мой хуй, смотрела на меня просительно, даже умоляюще. Приоткрытый рот ее блестел от слюны. Недолго думая, я притянул ее к себе и прильнул к губам.
Китти неуклюже отвечала мне, стараясь „соответствовать”, но я навязал ей нужный ритм, истомно-сладкий, без лишних нервов, влизался языком в ее нежное нёбо и горлышко, общекотал ей все зубки, десны и сладкую изнанку губ, – и Китти обмякла в моих руках. Наши губы слепились в тающий ком, и легкие бедрышки Китти сами, без моей помощи закачались на мне – вначале легонько, плавно, затем сильней, быстрей, быстрей, еще быстрей, – и затем уже зверски, требовательно, отчаянно, как у зверя…
— Ооо! Молодцом, сестренка! Вжарь ему как следует!.. Ааау!.. Оооу!.. – подвывала за кадром Ви. Краем глаза я видел, как Тесак треплет ей пизду и мнет сиськи, но мне было все равно: озверевшая Китти плясала на моем хуе, кусалась, царапалась и мяукала, как настоящий кот, и я отпустил все тормоза.
Я обхватил ее, легкую и дикую, и проебывал до печенок, всаживаясь до упора в узкую пизду. Мы уже не целовались, а только долбились бедрами, как бойцы в поединке. Китти таращила глаза и громко ныла; по щекам ее текли слезы, но я знал, что ей не больно, и вообще – мне было все равно, и я просто ебал ее, лопаясь от черного звериного кайфа. Ебать ее было жестоко, запретно и невыносимо сладко; вокруг столпились зеваки, но я никого не видел и не слышал, и сам орал, не стесняясь никого и ничего. Хуище мой долбил ее в одну точку – где-то между пиздой и пупком, на верхней стенке влагалища, – и я видел, что ей это нравится, сводит с ума, выворачивает ее наизнанку, вынуждает задыхаться, пучить глаза, гнуться, как на электрическом стуле, выть бешеной гиеной…
Вдруг она скукожилась, впилась в меня до костей – и забилась в конвульсиях. Такого пронзительного воя, таких остекленевших глаз я не видел, не слышал и не думал, что увижу и услышу. По яйцам, по ногам у меня потекли горячие струи, затекая в штаны; я не сразу понял, что они брызгают из Китти, выплескиваются из нее с каждой конвульсией, как сперма из головки, обжигают мне хуй и стекают прочь, на штаны и на землю. „Обделалась, что ли?”, думал я, не зная тонкостей женской кончи. Вокруг гремели аплодисменты и поощрительный свист, как в цирке, когда артист делает крутой трюк.
Я растерялся от звериного оргазма Китти, от того, что нам хлопали, как артистам, и не успел выйти из нее: сладкая воронка в паху набухла, лопнула, и я излился туда до капли, выхолостился, как пустой тюбик, – а Китти все еще плясала на мне, хватая воздух. Потом она затихла, отпала от меня, и как-то выяснилось, что мы оба лежим в траве, опрокинутый стул колет мне плечо, а вокруг шумят голоса и снуют высокие фигуры. Они улыбались нам, присаживались на корточки, добродушно говорили что-то, а Тесак мычал мне в ухо: „надо было пизденку ей погладить, тогда она выкончалась бы до капли, а так в ней еще осталось…”
Я видел, что за Китти рады, как за ребенка, получившего подарок, и мне это было странно и дико, хоть с другой стороны и все равно. Я лежал с голыми яйцами и смотрел в вечереющее небо. Не знаю, сколько я пролежал так; может быть, я заснул. Потом, когда я смог встать, Китти рядом не было.
Стемнело; вокруг галдели веселые голоса, смешиваясь с треньканьем десятков гитар, варганов и табла, и мелькали языки огней. Хиппи тусовались и жгли костры, забыв про нас.
Я знал, что мне нужно найти Китти. Никаких мыслей во мне не было, кроме этой. Поднявшись, я даже не сразу вспомнил про голый хуй и минут пять пробродил со спущенными штанами. Наконец я догадался заглянуть в фургон.
Она была там.
— Китти?
— Да.
Голос ее стал ниже на октаву и дрожал, как после плача.
— Привет, – сказал я, не зная, что сказать.
— Привет.
— Мне было очень-очень хорошо, – сообщил ей я.
— Правда?
— Правда. – Я вдруг сообразил, что это действительно правда, чистая правда, и сразу выплыл из ступора: – Ты потрясающая, Китти. Ты меня так… мне… мне еще никогда так ни с кем не было.
Это, пожалуй, тоже была чистая правда.
— Да? – Голос Китти изменился. Она подобрала босую ножку, вытянутую по фургону, и я понял, что это знак – «иди сюда».
Внутри щекотнуло; пробравшись в конец фургона, я устроился рядышком – и Китти сразу прижалась ко мне. Она по-прежнему была голой.
Я не ожидал такой непосредственности. Китти жалась ко мне благодарно и требовательно, как ласковый ребенок. Я стал гладить ее по бархатному телу, как зверя, и шептать:
— Ты потрясающая, Китти. Ты так возбудила меня… подарила такое… Ты самая лучшая, Китти, самая-самая сексуальная, самая красивая…
— Не, – пискнула она. – Ви красивей меня. У нее грива, сиськи…
— У тебя лучшие в мире сиськи, – уверенно заявил я, нащупывая тугой орешек. Он снова был горячим и набухшим, как почка. – И лучшая в мире грива. Ты одуванчик. Маленький босоногий одуванчик. Твои босые ножки растут прямо из земли. Ты травка, нежная пушистая травка, – шептал я, сходя с ума.
Китти громко, благодарно дышала и целовала мне шею. Ее детская ласковость драла кровь сильней дюжины голых гурий, и я расстегнул джинсы.
— Китти, котеночек, маленький мой, – бормотал я, взгромождаясь на нее. Китти послушно раздвинула ножки – и я сразу вплыл в нее, влипнув яйцами в липкий бутон. „Не выкончалась вся…”, вспомнилось мне, и теперь я не только молотил ее хуем, но и массировал ей пизду, надрачивая клитор, и высасывал губами орешки – то один, то другой.
Китти завелась за полминуты – и вскоре металась подо мной по фанерному настилу фургона, набивая синяки на попе. „Потерпи, Китти, маленькая моя, потерпи, сейчас, сейчас…” – бормотал я, протирая ей пизду до дыр, и Китти все сильней гнулась ко мне и глотала воздух…
Вдруг фургон огласился утробным хрипом.
Я снова НЕ УСПЕЛ – и снова заливал блаженством потроха, стянутые сладкой судорогой. Мы разделили крик на двоих, спаялись, слепились в единый ком орущего счастья, и это было так хорошо, что невозможно ни описать, ни даже представить…
***
Проснувшись утром, я ощутил Китти, крепко спавшую на мне. Ручки-ножки ее оплели меня, как лианы, и я чувствовал, как твердеющий хуй распирает мякоть ее нутра. Засыпая, мы даже не разлепились.
Рядом храпели Ви с Тесаком, тоже голые, и тоже в обнимку.
„Однако”, подумал я. Тело болело, будто всю ночь его мяли и колотили. Китти сопела так сладко, что я не посмел будить ее, хоть и смертно хотелось ебаться, и хуй уже натягивал ее пизденку.
Тихонько мяукнув во сне, Китти поерзала бедрами и затихла.
В голове было чисто и пусто, как у новорожденного. „Мы что, еблись снова?”, думал я, – и вдруг вспомнил нашу ночную беседу:
— …Почему ты с ними? С Тесаком и Ви? Кто они тебе?
— Ви – моя сестричка, Тесак ее парень. Она сбежала с ним из дому, и они взяли меня с собой. Я напросилась, я умоляла их…
— Зачем?