ЛАВА ВТОРАЯ. МУЖ И ЖЕНА
Проснувшись, Коля долго не мог сообразить, где он и что он. Сладкое марево не отпускало его, и он плавал какое-то время там, где была родная, нежная…
…Рита! Родители! Время!
Он подскочил, разбудив Риту, — и, как напуганный зверь, вертел головой, прислушиваясь к тишине. Сонная Рита не могла ничего понять — и круглыми глазами глядела на него:
— Что? А? а?..
Ффухх… Никого. Сердце колотилось, как бешеное; Коля рухнул назад, нащупал Риту, обнял ее…
Рита была податливой со сна, мягкой, теплой, как медвежонок. Волна умиления захлестнула Колю; он ткнулся в сонную наготу — и они стали тихо смеяться и возиться «по-зверячьи».
— Я стала женщиной? Я? Женщиной? Не верю!.. Представляешь, я и «девушкой» не привыкла быть. Я для себя «девочка», и для других тоже. Девочка… И вдруг — Женщина! ЖЕ-ЕНЩИНА! — Рита сладко растягивала это слово, вслушиваясь в него, и изучала свой окровавленный бутон, раскорячив ножки. — Я никогда не думала, что Это — ТАК… Кольчик! Колюнчик! Вот это да-а-а… Я… я не могу, я не верю!.. — и она счастливо визжала, вцепившись в Колю, как котенок.
…Каждый день после школы Рита шла к Коле, или Коля к Рите; их родителей не было дома — и «далматинцы» разрисовывали друг друга, мылись, обмазывались пеной, вареньем, шоколадом и тортами, снова мылись, ласкались, возились и совокуплялись, млея от счастья. То, что лезло извне — из песен, из экранов, из книг — вдруг родилось в них изнутри, в чистоте, овладев “далматинцами” за несколько дней. Они не успели осознать ЭТО — и были опрокинуты, огорошены: внезапно, вдруг они стали друг для друга сутью жизни. Как так могло быть, они не понимали — и только пищали от восторга, сплавляясь телами в трепещущий комок. Жизнь казалась им раем, полным новых, сладких, головокружительных впечатлений.
Они быстро научились нежностям, научились целоваться, «как взрослые», — но все-таки предпочитали детские поцелуи, одними губками, без «засоса» — или звериные вылизывания, страшно будоражившие их.
Они стеснялись друг друга, стеснялись своей ранней любви, и постепенно преодолевали это стеснение. Вначале пал телесный барьер — и вскоре на их телах не было ни одной невылизанной, незаласканной до визга складочки или ложбинки. Кое-что они знали из интернета, «в теории», — но порнушка казалась им такой грубой и примитивной, что и Коля, и Рита, тайком глянув два-три раза, разочаровались в ней раз и навсегда.
Потом пал барьер словесный — и они освоили ласкательные и уменьшительные, научились говорить о любви глаза в глаза… А главное — научились пониманию без слов, ошеломившему их в первые дни. Вначале «далматинцы» удивлялись — а потом им стало казаться, что это нормально, так и должно быть.
Очень скоро они перестали стесняться своего секса, и он превратился в захватывающий диалог: «а так?» — «а вот так?» — «а вот тебе!» — «аааа! вкусненько как!» — «сейчас ты запоешь у меня!» — «аааоооуу! садюга!» — «дырку пролижу…» — «ааа… ты меня насквозь прободал своим бивнем!..»
Рита больше всего любила сидеть верхом на Коле, смакуя в себе тугой буравчик, обхватывать Колю ногами и ласкаться к нему, как когда-то — к маме: нежно, мокро, по-телячьи; мысль и ощущение, что он — В НЕЙ, сводили ее с ума, и она кончала от собственной нежности. Коля умел зверски возбудить ее, и она купалась в оргазмах, как в сладкой патоке.
Ребячливая Рита оказалась очень страстной, и хотела много и бурно. Ее сексуальность не вмещалась ни в какие детские пределы, — но «далматинцы» не задумывались об этом, с головой окунувшись в радужный поток. Рита требовала секса каждый день; и в школе, сидя за одной партой, они шушукались, тихонько обсуждая свои фантазии — и возбуждались от них, и ерзали, трогая втихаря друг друга «там». Рита перестала носить трусы, чтобы возбуждаться сильнее. Когда Коля на уроках трогал ее под юбкой, она сходила с ума, и однажды не выдержала — кончила при всех, колоссальным усилием воли подавив крик в себе…
У них был свой тайный сексуальный жаргон: «официальные» слова казались им слишком сухими, «грязные» — слишком грязными, и они придумали свои собственные: член назывался «хоботок» или «бивень», вагина — «вазочка», клитор — «пуговка», влагалище — «дырочка», оргазм — «финиш», оральные ласки — «варенье» и «эскимо», а сам секс — «тух-тух». «Сделай мне тух-тух», говорила Рита, сладко прижимаясь к Коле; или — «вылижи вазочку», или — «угости меня эскимо»… Сосочки и яйца так и назывались — «сосочки» и «яйца», а груди назывались грудками, сисями, рожками и молокозаводом.
«Далматинцы» были неразлучны. Коля бросил всех друзей, на Риту дулись все подруги, не говоря о бывших ухажерах… Они вели бесконечные беседы — стояли-шушукались в уголочке на переменах, гуляли за ручку или в обнимку в парке, часами висли на телефоне…
Их любовь очень скоро перестала быть секретом.
Это получилось как-то само собой: не прошло и двух недель, как они ласкались на глазах у всех — у ребят, у школьных учителей, у родителей. Никто не дразнил и не осуждал их; напротив, все умилялись ранней любви — такой славной парой они были: нежная, длинноволосая Рита — и крепенький губастый Коля.
Их родители грустно улыбались, глядя на них, — и очень скоро Рита лезла при них Коле на колени, обвивала ручками его шею и облизывала смущенную Колину физиономию. Она сама стеснялась своих порывов, но ничего не могла с ними поделать. Колина мама даже плакала от Ритиной нежности…
В их семьях царило доверие, и любовь «далматинцев» безмолвно вошла в обиход. Уже папа упрекал Колю за то, что тот не помог Рите готовить, а мама, обняв Риту, рассказывала ей, какая одежда нравится мужчинам. «Далматинцы» сдружили своих родителей, и те стали частенько бывать друг у друга.
Очень скоро «далматинцы» поняли, что их «тух-тухи» — ни для кого не секрет, и потеряли всякий стыд: на глазах у родителей Коля запросто мог залезть Рите под блузку, а Рита — Коле под трусики. Как-то само собой вышло, что они стали вместе мыться, даже когда родители были дома, — и те выдавали им белье…
***
Рита узнала о своей беременности только через месяц.
За пару дней до того Колин папа, как нарочно, завел с Колей разговор о предохранении. Коля отмахнулся, красный как рак, и папа решил подступиться позже.