ГЛАВА ТРЕТЬЯ. МАСТЕР И МАРГАРИТА
Катастрофа подкралась внезапно, никто не ожидал ее…
Впрочем, неприятности начались сразу после свадьбы. На первый звонок «далматинцы» вздумали прийти в «далматинском гриме» — в пику директору. Их отговаривали все, кому не лень, — но добились только, что Рита согласилась не мазать краской тело и волосы.
Разрисованных «далматинцев» встретили восторженным визгом. Они были героями школы — «своими» Ромео и Джульеттой, о которых ходили легенды. Учителям приходилось делать массовые внушения от «далматизма», произносить проникновенные слова — «вредное влияние», «дурной пример»… Самих «далматинцев», впрочем, пока никто не осуждал.
Как только их разрисованные физиономии попались на глаза завучу — она схватила храбрых «далматинцев» за шивороты и, не говоря ни слова, потащила их к туалету — умываться. «Только бы не увидел директор», думала она…
Но фортуна подвела их — директор УВИДЕЛ.
И — вместе с размалеванными (в пику лично ему, директору) мордами — увидел сообщника «дурных примеров»: опального завуча…
Последствия были грандиозны: Колю немедленно исключили из школы. Точнее, ему не подтвердили права на переэкзаменовку, и все.
Хотели исключить таким же макаром и Риту, но не вышло, ибо у нее были хорошие оценки и справки из роддома.
Вместе с Колей уволилась «по собственному желанию» и завуч, повиснув вечным грузом на совести «далматинцев»…
Огромными трудами Колю устроили в другую школу. Колиному отцу пришлось не раз сбегать на поклон в райотдел образования — и веером разложить свидетельства о рождении Алексея, о браке и другие бумажки, оправдывающие юного папу.
«Далматинцы» стали учиться в разных школах. Это было для них трагедией, которую никто из взрослых не хотел понимать.
Каждый день они висли друг на друге, как перед вечной разлукой, и каждый день Коля опаздывал на урок. Никакие доводы о том, что, мол, «шило на мыло» — Рита все равно сидит дома и кормит Алешу — не помогали: до новой школы нужно было ползти целых сорок минут, и она казалось Коле «колымой».
Они так привыкли быть вместе каждый час и каждую секунду, что ежедневная разлука выбила их из колеи. Им казалось, будто из них выдернули что-то, без чего они не могут ни думать, ни дышать, ни жить. Кроме того, «далматинцы» привыкли втихаря обсуждать на уроках свои сексуальные фантазии, тайком дразнить и возбуждать друг друга…
Но Коля нашел гениальный выход: смс и скайп. Все уроки напропалую они с Ритой занимались «виртом», доходя в своих посланиях до такого бесстыдства, что сами стеснялись их читать. «Вирт» забирал куда больше внимания, чем обычные шушуканья, и на уроки не оставалось никаких резервов. Отбирать мобилки у школьников было строго запрещено, и «далматинцы» торжествовали пиррову победу.
Когда Алешу отняли от сиси и Рита стала ходить в школу — и она, и Коля сидели на уроках потерянные, отупевшие, и отметки их становились все хуже и хуже. Риту грызла двойная тоска — по мужу и сыну. Отнимая сына от груди, она ныла куда больше него: кормление Алеши было для нее одним из высших наслаждений на Земле, сравнимым только с сильнейшими оргазмами и Колиными ласками по утрам. Она подчинилась родительскому «надо», чувствуя внутри не только «не надо», но и «невозможно»… С этого момента в ней проснулась болезненная, экзальтированная любовь к сыну, смешанная с горьким привкусом телесного разрыва.
Рита была прирожденной мамой — чудесной, ласковой, заботливой, неистощимой выдумщицей и игруньей. На нее с Алешей не могли налюбоваться; и она, возясь с ним и с Колей, чувствовала такую полноту счастья, что ей ничегошеньки больше не хотелось. В школе с ней заговаривали о профессии, о долге, о патриотизме — а она слушала все это, как детские побасенки. Она безумно увлеклась всем, что связано с детьми и материнством, висела на форумах молодых мам, изучала детскую педагогику и психологию — и все не «для профессии», а по зову сердца. У Риты установилось пренебрежительное отношение к «миру взрослых», озабоченному непонятно чем. Родители видели, куда ее клонит, но не заговаривали о профессии прежде времени.
Коля признался себе, что он относится к Алеше, как к младшему братишке. Слова «отец» и «сын» казалось ему формальностью: он не мог соотнести их с собой и с Алешей. «Сыном» он привык считать себя, — и осознал однажды, что не относит себя к «взрослым», а Алешу — к «детям», а напротив — и себя, и Алешу относит к «детям», чувствуя с ним едва ли не равноправие.
Естественно, это огорчало его, и он пытался быть «солидным». Но рядом с Ритой, в свете ее лучистых глаз все напускное отмирало, и Коля не мог не быть собой. Вся «солидность» испарялась, и они возились с Ритой и Алешей, как три веселых котенка.
Коля боготворил Риту, считал ее «лучшей чувихой и мамой на всей земле», старался подражать ей, быть таким же непосредственным и «позитивным», как она. Он считал ее лучше и талантливей себя, стараясь «подтягиваться» под нее.
В свою очередь, Рита считала Колю лучшим другом, любовником и «мужиком» всех времен и народов. Глупые пацаны-ровесники вызывали у нее насмешливую улыбку; она наслушалась «женских историй» и готова была молиться на Колину порядочность…
Но школа портила всю идиллию. На Риту, в прошлом отличницу, все чаще жаловались учителя; о Коле не было и речи — он стал притчей во языцех. Ценой огромных родительских усилий и взятки он не остался на второй год и перешел в десятый класс.
Все это ухудшило отношения в семьях. Никто не желал вникать в трагедию их разлуки: «подумаешь, полдня не целуются! Вечером нацелуетесь!..»
«Далматинцам» стало казаться, что никто их не понимает, и они замкнулись от родителей, стали грубить и прятаться; их близость приобрела болезненный оттенок «последнего убежища». «Ты, я и Алешенька» — было формулой их близости. Пускающий пузыри Алешенька попал туда на правах не столько сына, сколько участника заговора — вроде плюшевого медвежонка.
Одним словом — несвоевременно, будучи «всамделишними» супругами, с живым сыном на руках, «далматинцы» простились с детством и вступили в переходный возраст — со всеми обстоятельствами, вытекающими из этого явления.