— Кило двести!.. Живая! — замученная, но живая!.. Орет! — точно, как мамочка когда-то!..
Обалдевший Коля не мог понять, кто замученный и кто орет, — и побежал следом за тещей, тащившей его за руку. Он был сонный, плохо соображал — и вздрогнул, когда его втолкнули в яркий свет. Это была палата, и в ней действительно кто-то орал, как резанный.
— А, сам отец пожаловал! Поздравляем, поздравляем, молодой человек, ваша жена — героиня! Такая маленькая — и такое мужество!
Коля наконец увидел источник воплей — фиолетовое, сморщенное существо неопределенного пола и вида, оглашавшее пространство небывалыми ультразвуками. Коля знал, что у них должен родиться сын Алексей, но никак не мог идентифицировать это существо с ним.
Затем он увидел и Риту. Она лежала на кушетке, и у нее было такое страшное, посеревшее, изможденное лицо, такие измученные глаза, что сердце Колино ушло в пятки.
Но на этом лице светилась такая тихая и лучистая улыбка, какой Коля не видел нигде и ни у кого.
Рита никогда не рассказывала ему, что она пережила на родах. Она говорила «я не смогу рассказать тебе, Коль» — и в ее голос вплетались такие нотки, что Коля испуганно умолкал.
Но он понимал, что она перенесла такое, перед чем все подвиги и пытки на земле кажутся игрушками — и втайне стал испытывать к своей маленькой жене почтение, и даже не почтение, а благоговение. Он стал раз и навсегда считать ее лучше себя.
***
С рождением Алеши их жизнь повернулась на 180 градусов. Пеленки, крик, дежурства, стирка, сон на ногах, снова пеленки, снова крик…
Экзамены были перенесены на осень, и Коля, его родители, Ритины родители сновали в безостановочном уходе за двумя существами: Алешей и Ритой. Рита была ужасно истощена, и ее отстранили от забот, допуская только к кормлению.
Она была очень слаба, говорила тихим, серебристым голоском, и с ее лица не сходило выражение, которое поразило Колю в роддоме. Она будто пребывала в каком-то своем мире, кротком и блаженном, и Коля завидовал, что он не ТАМ — не с ней. Когда она брала на руки Алексея Николаича, ее детское личико преображалось, и в нем оживало что-то глубинное, необыкновенное, и необыкновенным был ее смех — как звон маленьких серебрянных колокольчиков, еле слышных и нежных, вот-вот разобьются…
Рита кормила сына грудью, и светилась в эти минуты таким вселенским счастьем, что Коле хотелось упасть перед ней на колени. Сам он не слишком понимал, что такое Алексей, хоть и носил его по сто раз на дню, укачивал, купал и пеленал. Снова, как и девять месяцев назад, он начинал любить его через Риту: никогда она не была так прекрасна, как с Алешей у груди, и у Коли щипало в горле, когда он сидел рядом с ней, целовал ей грудь, пробовал ее приторное молочко, касался ее голым телом и играл с сыном, который постепенно начинал выказывать признаки человечьего рода — смеяться, брыкаться и капризничать.
Колю угнетал комплекс вины: он вообразил, будто маленькая Рита чуть не погибла из-за него на родах, и старался искупить свое легкомыслие трудами и заботой. Рита, в свою очередь, видела это… Однажды она повисла на шее у Коли:
— Ты — самый потрясающий друг на свете! Ты чудо… — И заплакала. Коля тоже не выдержал — разревелся; к ним тотчас же присоединился Алексей Николаич, — и Ритина мама, вошедшая в этот момент, долго не могла понять, почему все ревут и кто кого обидел.
Поскольку Алексей хотел кушать постоянно, а на дворе стоял июнь, Рита ходила по дому в одних шортах. Она часто стояла перед зеркалом, разглядывая свои соски, набухшие, как абрикосы. Грудь ее округлилась и налилась, странно сочетаясь с детским личиком юной мамы. Коля все время глушил в себе томную щекотку: «тух-тух» был запрещен на целый месяц…
Довольно быстро Рита окрепла. Она гуляла с Колей и с Алешей, к ней вернулась ее детская живость и озорство, хоть она и быстро уставала. Ее постоянно принимали за сестру, а не за маму; ей это было смешно и обидно, и она демонстративно кормила Алешу грудью прямо на улице. Ее детское личико удивительно сочеталось с младенцем у груди, и прохожие всегда останавливались поглазеть на них; Рита смущалась, но быстро привыкла и стала гордиться…
Наконец врач объявил, что Рите можно «жить аккуратной, дозированной половой жизнью» — но пригрозил, что вторая беременность может подорвать ее силы. «Дайте юной маме окрепнуть, налиться, не изнуряйтеее», говорил он. «Предохранение, и еще раз предохранение!» — напутствовал он перед уходом.
Коля и сам понимал, что доктор прав, — но презервативы казались ему чуть ли не проклятием… И тогда Ритин папа просветил его:
— Ты можешь делать все без резинки, но в самый последний момент — рраз, и вышел! Рраз — и все!..
— А… а как же… это самое… — Коля был красным, как рак.
— А это самое — на животик! Ритусе, разумеется. Она может тебе и помочь — рукой, например…- Папа и сам смутился, и потому прекратил разговор: — Ну, понял механизьм? И тебе хорошо, и всем. А это дело, — папа нагнулся к Коле, — можно потом и растереть по телу. Это для кожи знаешь как полезно! Ритуся наша сладкая будет, бархатная… — Отвернувшись, папа вышел из комнаты.
Пунцовый Коля остался с открытым ртом… И все же его одолевали сомнения. Ему было жаль того драгоценного момента, когда он вжимался изо всех сил в Риту — и простреливал ее насквозь горячей струей, и они вдвоем хрипели, погибая от сладкого огня, и улыбались друг другу сквозь гримасы… И еще ему казалось, что Рита кончает непосредственно от «этого самого».
Но выхода не было. Он рассказал все Рите, и они договорились, что теперь будет только так. Первый их «тух-тух» после родов был, несмотря на табу, волшебно сладким, и «далматинцы» тихонько выли, сцепившись телами и дуя друг другу в носы. Коля едва успел выскочить — и забрызгал Риту с ног до головы, умирая от желания прободать ее насквозь.
Затем липкие брызги были торжественно растерты по всему Ритиному телу. «А сквозь кожу они не попадут… в меня?» — спросила Рита.