Всхлипывает Умана, кружится ее голова. Сосет девица щуп исполинский. Щеки алеют, роток саднит, а великан от блаженства низко стонет. Разъехались в стороны коленки девицы, заскользили по полу. Ей бы обидеться на суровое поученье ремнем, а вместо того хочется ножки пошире развести. Подставить под хлесткий пояс свои прелести. Видит челубек — девка изнемогает, и как засвистит ремень, как прилипнет меж ног, чтоб не наглела. Писк, визг, слезы на елдак капают. А все равно сосет, ай да умница.
И вдруг стала головка набухшая щеки девчонке распирать, да изо рта выскользнула. Разделилась она на две половинки. Смотрит Умана и глазам поверить не может — что же делается?
— Работай языком, раз такой он у тебя длинный! Пролизывай как следует! — басит Игн. Дышит тяжело, мычит от наслаждения.
Ремень кожу жжет, а меж ног все же мокро от неласковой науки. Делать нечего, вылизывает девка уд раздвоенный, плачет, слюной хлюпает, а орган великанов медленно все глубже раздваивается, до самого основания, и вот уже два конца перед ее лицом жаром пышут. Так вот он, секрет великанский, о котором Феба говорила! Везде у челубеков больше пальцев, чем у людей, не только на руках и ногах.
Не утерпел тут Игн такого возбуждения, подхватил девчонку и на стол широкий спиной уложил. Только припал он к ней, чтобы потрогать, как рука заскользила. Не думал он, что девка от порки такое озеро соков напустит. Стал он ее меж булочек умасливать да палец внутрь осторожно проталкивать. Всунет и вытащит — хорошенько ее раскрыть надобно, чтоб не верещала на всю деревню.
— Не надо, боюсь! — пищит Умана, — Пощади, я хорошей буду, честное слово!
Только Игну уже не до слов, забыл он их все. Грудки девичьи посасывает, каждую целиком заглатывает, шею кусает и пальцем все глубже в лезет. Давно он хотел эту самочку на скобу насадить с двух сторон, да все жалел неженку. Как бы чувств от такой радости не лишилась. Но теперь уж сама напросилась, будет знать, как воеводе лгать.
Вспомнил Игн про свой талисман, ухмыльнулся и каплю маслица на ладонь взял из пузырька, что на груди всегда носил. Растер на своих отростках и девку смазал.
— Ты хотела знать, зачем я на груди амулет ношу? — ухмыльнулся он, — сейчас узнаешь!
Приставил Игн к обеим дырочкам свой щуп раздвоенный и давай девке соски кусать, чтоб пытку подсластить.
— Ааай, бою-уусь! — заголосила было девица, когда две головки стали растягивать ее меж ягодиц и меж губок одновременно. — Чудовище, ыхы-ыхыыы! Отпусти меня!
Но тут впиталось масло в кожу девичью и полыхнуло жаром. Полилось из ее врат сокровенных в три ручья. Раскрыл великан обожженные ремнем половинки зада девичьего и проткнул непокорную девчонку точно вилами с двумя зубцами. Глаза у самочки на лоб лезут, а соски, как зернышки крепкие, у Игна на зубах катаются. Вот теперь он ее имеет целиком, вот теперь ворвался в каждое отверстие!
Как закинет он ее ножки стройные себе на плечи да как начнет засаживать без удержу! Тут-то Уманка и узнала, как громко может вопить и сколь сладостно мычать, когда роток зажат. Вспахивает ее великан в две борозды и хрипло стонет на ней по-звериному. Страсть глаза ему застилает, а все же помнит он, как зол на девку. Ремень давно на полу валяется, так он ее ладонью по заднице как огреет! Запищит деваха да задрожит, а сама течет и под ладошку просится. Узко у самочки в щели, а в гузке так еще уже. Скользит внутри великан и так ему хорошо, что вечно бы из девчонки не вылезал. Засаживает он ей в обе дырки и по ляжкам лупит.
— Будешь еще врать? Ну, девка бессовестная?!
— Не бу-удууу! — стонет, задыхается. — Я стану послушной!
Умана ручонками в край стола вцепилась и мукой сладостной мается. На скобу челубекскую попасть — это не шутки!
Совестно стало великану, что без жалости самочку пользует. Приласкал он ее лишь малость, плюнул под живот девахе и растер. Покружил пальцами по ее лепесточкам, а та вдруг как затрясется и ну содрогаться на его дубинках. Видно масло его особое помогло, разогрело.
Мигом как рукой злость сняло Игну. Ох как радостно стало, что девчонка на нем кончает, да так резво, будто челубечкой родилась. Ну и пусть ее, пусть мелет чепуху, лишь бы и дальше так его корень собой обхватывала и лепетала губами искусанными. Лишь бы тянулась к нему нежными ручками, прося прижать к себе. Лишь бы стонала на ухо грозному челубеку свои девичьи глупости. Такие, что сердце у воеводы великанов тает, как ледышка на солнцепеке.
Взял он ее на руки, на пол сел и на себя сверху усадил.
— Попрыгай, девонька, раз послушной обещала быть!
А Уманке только того и надо. Уже обо всяком страхе позабыла, скачет на великанских двух стволах, насаживается. Себя пальчиками ласкает, как ее Игн научил. Знает теперь, как радость свою усилить. А Игн ее под ягодицы схватил и растягивает, на скобу надевает. Мнится ему, будто он здоровенный горный тролль, что тоненькую лесную дриаду нашел в своей ловушке на зверя. А только попался ему не зверь, а женщина, которую можно тут же на полянке употребить.
Распирает девку изнутри, да только боли она не чувствует, всю чудо-масло сняло.
Вскинула Умана личико и ухнула в бездну взгляда великанова. Никогда она прежде не видела глаз того, кто в нее уд макал, а тем паче — два! Не передать, какую силищу безграничную она в глазах челубечьих увидела и желание нечеловеческое. И страшно ей, и сладко, что ее такое чудище о двух членах берет. Словно не взаправду все, а во сне.
А Игн и впрямь уже озверел, хочет он в самочку кончать, трется в ней, изнемогает. А как глянула она на него своими невинными глазенками, так кораблю его разума штурвал и сорвало. Зарычал Игн и всадил ей свой раздвоенный корень так глубоко, как только мать-природа позволяла, прижал к себе и пошевелиться не дает. Корчится, пихается в нее и льется, льется…
Потекло по бедрам Уманы семя челубекское, и почуяла она, как хорошо Игну.
Все не верилось ей — неужто от меня маленькой такому большому и суровому челубеку хорошо? Неужто от моих прелестей он так разум теряет? Услышала она, как тот ее по имени в забытьи кличет и точно молнией ее ударило. И вот уже с новой силой сжимается девка вокруг пронзающих ее колов. Стонет, кричит — еще, еще, ах, еще немножечко! Так и сцепились они, влились друг в друга ртами, трутся мокрыми чреслами, а блаженство из одного в другого солнцеворотом катится.
После, когда лежали на теплом деревянном полу избы, отдыхая, долго говорить не хотелось. И так все было понятно. Солнце было уже высоко, давно мигало в окна о том, что надо вставать и заниматься домой да хозяйством. Тогда решился Игн сказать:
— Ты прости меня, что злых слов наговорил. Не ходил я ни к каким енавкиным сестрам. На кой ляд они мне сдались, когда ты у меня есть?
Забилось сердце Уманки, отозвался стук в ладони великана, что на ее груди лежала.
— И ты прости, что неправду говорить стала. Я же не оттого, что тебе довериться не хочу. Просто бед наделать боюсь…
— С бедами управимся, не впервой, — пообещал челубек. — Только не надо больше чуши пороть. Уговор? Отныне только правда.
— Уговор. Чуши пороть не будем, — ухмыльнулась девица, — а вот меня иной раз можно…
И вот гладит ее по краснющим ляжкам челубек, смеется:
— Откуда ты, чудесница такая, взялась…
Рассказала Умана великану про то, что недоброе девки задумали и отраву челубекам хотят от обиды подсыпать. Схватился Игн за голову.
— Что же я за воевода! — сокрушался он, — совсем позабыл о своих, пока с тобой тут забавлялся! Позабыл порядку их учить, как в дивном сне с тобой потонул! Не уследил, что девиц ваших довели!
Горько Умане оттого, что Игн себя за дело корит. А деревню спасать надо. И девиц от челубечьих копий, и великанов от девичьего гнева. Как быть?
Долго они кумекали, как помирить две стороны.
Игн хитер, на пять шагов вперед видит. А Уманка молодая, наивная. Решил он свое упущение в выигрыш …