— Неправда! Я выпил всего две… — донеслось уже ближе к Мэй.
— …А потом размножил их на восемь. Все художники так делают… Оооу! — Мэй дернулась, потому что по ее животу и вагине прошлась требовательная рука, смазав краску.
Дернулась, но не протестовала.
Во-первых, тело было непослушным и рыхлым, как тряпка; а во-вторых, это было зверски приятно. Так приятно, что Мэй выгнулась, подставляясь руке, размазывающей цветное месиво по ее телу.
Твердая ладонь скользила по ее ноге, по бедру, по гениталиям, обволакивая Мэй потоками мурашек. Сверху склонилась кошмарная голова серо-буро-зеленого монстра. — Ты чертовски эффектно выглядишь, — сказала голова, и по телу Мэй заскользили две руки.
Ее еще никогда не купали в краске, никогда не размазывали жидкую радугу по голому телу, и это было приятно до чертиков, до щекотки под кожей и в паху. „Мне просто приятно”, думала Мэй, слушая свой стон, „я не собираюсь отдаваться ему, я просто разрешаю ему делать мне приятно…”
— Ты настоящая радуга, — шептал художник, лаская Мэй. — Девочка-радуга. И ты так похожа на нее…
„Я ведь почти шлюха”, думала Мэй, „голая выкрашенная шлюха — для него”, и цеплялась за спасительную мысль: „но я же ему не дам… Мне просто приятно, и… я немножко сошла с ума… Я… я…” Она закрыла глаза. Руки художника уже скользили по ее груди, мучая сосок в липкой оболочке, как клюквинку в варенье, и настойчиво мяли внизу, между ног, где краска смешивалась с соком ее тела.
„Боже, как хорошо”, думала Мэй, не замечая, что гнется и отчаянно улыбается до ушей, сверкая перепачканными зубами. „Ну как же хорошо, ну что же это… Сейчас он… сейчас он будет… нельзя… я… я… ааааа!..” — она вдруг ощутила на себе груз тела, большого и властного, и зажмурилась крепче. Мысли путались в ее голове. Ей раздвинули ноги, уткнулись в нее требовательным колом… и вдруг Мэй осознала.
Она поняла, Как Ей Этого Хочется.
В ней просто сверкнуло Это – ясно, как молния, не столько для ума, сколько для тела, – острое желание ощутить внутри член, насадиться на него мякотью, обтечь его соками и всем нутром, принять его и смаковать в себе, истекать щекоткой, отдаться и дать себя мять, месить, тискать, как кусок цветной глины…
Боже, как ей хотелось этого… и член уже вплывал в нее – а она корячила ноги и подставлялась ему, отбросив все мысли, и отдавала себя жадным рукам, каждой клеткой тела отзываясь на их ласку; „меня имеют”, думала она, „я шлюха, и меня имеют… я… я…” Ум недоговаривал страшное, а тело сладко отзывалось и таяло, расцветало, кричало и пело, и в вагине было плотно и сладко, и твердый живчик толкался в ней, натягивая голодное нутро — наконец-то, наконец-то…
— Ааааа… аааа… — стонала Мэй, подмахивая своему клиенту (клиенту? – о Боже, нет, нет… аааа…). Их тела скользили друг об друга, и краска всех цветов стекалась и смешивалась на них в диковинные соцветия. Это было дьявольски красиво, и художник сверлил Мэй восхищенным взглядом, мял ее, лепил из нее живую радугу, мешая цвета на ее коже, как на палитре; его член давно вошел в Мэй до упора и толкался в ней так сладко, что Мэй, ошалевшая от наслаждения, вдруг сжалась тугим комом, выдохнула — и забилась под своим клиентом, молотя ногами по полу. Плотность, клокотавшая в ней, лопнула, распылила ее по Вселенной, и кончающая Мэй наяву увидела звезды и сладкую черноту хаоса.
„Меня трахнули… я кончила… впервые… не сама… какой ужас… как хорошооооо…” — то ли думала, то ли бормотала Мэй, благодарно обтягивая вздрагивающий член… – Ыыыы… Ыыыы… – стонал художник, судорожно обхватив ее. Она жалась к нему, улыбаясь во весь рот.
— Ыыых.. Дьявол! У тебя и улыбка ее, — хрипел художник, сжимая Мэй за плечи.
— Иииы… – отозвлась Мэй, глядя в никуда.
— Прости… я в тебя… Но ты ведь предохре… преходра… тьфу ты, дьявол! Просто я не привык, что ты… вы… обычно такие, как ты, не кончают. Ты ведь не притворялась?
— Иииы…
— Ну вот!… Обалдеть! Ты так возбудилась… а я-то… Охо-хо-хо-хо!.. – хохотал художник, встав с нее и подойдя к зеркалу.
Мэй попыталась приподняться. Подсохшая краска натянула кожу, и Мэй морщилась, чувствуя себя крокодилом в панцире. Волоча непослушные ноги, она подошла туда же…
— Ааааааа!
На нее смотрело голое сине-красно-бело-желто-черно-зеленое чудище, похожее на игуану и на кремовый торт одновременно.
Мэй пялилась на него, раскрыв рот, — и потом дико хохотала, повалившись на художника.
Они ржали, шатаясь и толкая друг друга, затем плюхнулись на пол.
— А ведь красиво, черт возьми. Кроме шуток. Ты потрясающая, — говорил художник, и разукрашенная Мэй любовалась собой, выпячивая цветные груди. — Ты уйдешь?
— Ииииы…
— Я заказал два часа… не знаю, сколько времени… Я доплачу, если что. Пошли к океану!
— К океану?..
— Ну да. Тут в двух шагах. Заодно и вымоемся. А?
— Нууууу… А как же я пойду?
— Так и пойдешь. Только не говори, что стесняешься, ладно? Да и нет сейчас никого, одни чайки…
Он повел ее к выходу. Краем глаза Мэй успела заметить холст, залитый радужными каскадами, как и все вокруг.
— Картина! Твоя картина! Мы залили ее, — в ужасе говорила она, пробираясь за художником к выходу.
— Не переживай. Она не слишком отличалась от того, что сейчас… Как тебя зовут?
— Мэээ… ыыы… Линни, — спохватилась Мэй. Ее действительно так звали в детстве.
— Линни? Элинор или Мэрилин?.. Впрочем, неважно. А меня Лайонс.
Они вышли на улицу. Уже рассвело, и дом окутывала матовая дымка утра. Мэй вдруг вспомнила, что она голая, совсем голая, и поняла, что сейчас пойдет в таком виде Бог знает куда. Одежда осталась в доме. Ее кошмар сбывался…
У нее вдруг подкосились ноги.
— Ты чего? – Лайонс держал ее за руку. – Благодать какая. А? Погляди! А? Дьявол меня дери… Эй! Эгегей!.. – орал он в матовый туман. «I am child of flo-o-owers…» — затянул он хриплым, фальшивым басом, всхлипывая, как пацан. Глаза его были прозрачными и дикими, как у собаки. У Мэй пробрало внутри, и она обняла Лайонса, подхватив напев:
— I was born under a rainbow-o-ow, — выводили они хором. Мэй, как могла, старалась петь плохо. Где-то впереди, за туманом, гудели волны.
— А еще мо-о-орщилась, — обиженно тянул Лайонс. – Ты знаешь, что в полночь я пришел к отрицанию миметической формы как таковой, и готов был совершить акт фундаментальной деструкции? Но ты… Девочка-радуга. Так будет называться моя новая картина, и нужно, чтобы ты это знала. Девочка-радуга… Эй, смотри! А? Ага? Ага?
Они спустились по дну ложбинки, заросшей полынью – и вдруг вышли в простор, оглушивший их гулом и широтой, ровной и безразмерной, будто воздух разомкнулся в никуда.
Это было невероятно, но Мэй за всю ее жизнь ни разу не была на берегу океана.
Она стала, как вкопанная, стиснув Лайонса, и закричала:
— Эээээыыыииии!..
Ее крик впитался туманом, как губкой. Огромные волны, густо-седые, ровные, как дюны, наплывали и валились на белый песок, обдавая его живым кружевом. Сразу ощутилась сухая краска на коже, натянутой, как чешуя, — и сразу захотелось сбросить ее, высвободиться, вымокнуть до печенок, до визга…
Переглянувшись, Мэй и Лайонс рванули вперед, крича, как ненормальные.
…Когда Мэй, оглушенная холодом и мощью волн, швырявших ее, как тряпочку, опомнилась и перестала визжать – Лайонс выволок ее на мелководье и принялся тереть, как чайник.
— Хххххыы – хрипела Мэй, прочищая горло. — У-гу-гу-го-го, — гудела она, подставляясь сильным рукам. Краска не желала смываться, и Лайонс ругался:
— Едрить его! Теперь мы будем радугами, хо-хо… У тебя волосы не трех, не четырех, а целых пяти цветов, Линни! Твои клиенты передерутся.