— Ххххыы… Насрать!
— Правильно! Я смотрю, ты совсем зафигачилась, Линни?
— За… чего?
— Ну… увлеклась и немножко забыла про работу. А?
Кое-как смыв верхние слои, они стали плавать и плюхаться, летая на волнах, как на качелях. Мэй овладел шалый восторг, и она брызгалась в Лайонса, как когда-то в детстве в Джереми, подстерегшего ее голышом в озере, — а тот вдруг схватил ее, вынес на руках из волн и уложил на песок животом вниз, как собаку.
Мэй стояла на четвереньках, разноцветная и смешная, а Лайонс трогал и мял ее сзади, между выпяченных ягодиц — прямо по голому, липко-зудящему, — и Мэй тыкалась головой в песок и покачивалась в такт пальцам, лапающим ее за нутро. „У меня свисают сиськи, как у коровы”, думала она, „я мокрое сумасшедшее животное, я глупая самка; хорошо, что на берегу никого… совсем никого…”
Она очень хотела, — и упивалась своим хотением, тонула в нем и смеялась от предвкушения, что сейчас, вот сейчас в нее войдет большой сильный член, и внутри у нее станет кисленько, и мятно, и подсасывающе-сладко, и…
Мэй вскрикнула, потому что одновременно произошли две вещи: ее распер Лайонс, проникнув членом внутрь, — и она вдруг увидела в тумане людей, которые приближались к ним.
— Иииыы… там… там… — пищала она, шатаясь от толчков Лайонса.
— Ну и что? — хрипел тот. — Ты стесняешься?
Мэй стеснялась стесняться. Член распирал ее, ныряя туда, где не бывал еще никто — в кипучую мякоть утробы, в глубинные ее недра, где щекоталась новая цветная сладость, растекаясь по всему телу. Мэй выла и смотрела вперед, глядя, как люди — двое парней и девушка — подходят к ним. „Меня ебут”, думала она, „я голая, меня ебут, и все это видят. Они идут сюда, и они это видят. Они видят, как меня ебут, видят мои сиськи, мое голое тело, и сейчас подойдут и посмотрят мне в глаза…”
Это было безумней самого безумного из ее кошмаров. Толчки били в ее утробу все острей и слаще, ритм ускорялся, невидимые ладони Лайонса хватали ее и месили, как кусок воска, — а люди подходили все ближе и ближе. С каждым их шагом Мэй проваливалась куда-то, где бурлил кипучий холод, вылетала прочь из своего тела, становилась невесомой и прозрачной, как туман, розовый туман зари, подсвеченный солнцем… Люди, глядя на них, переглядывались, замедляли шаг — но, потоптавшись, шли вперед, ближе и ближе к ним, и Мэй проваливалась еще глубже, сжатая с двух сторон — безжалостным членом Лайонса и взглядами, прожигающими ее до сердца.
Сквозь шум прибоя донеслось — „…the child of flowers and Earth…” „О нет…” — охнула Мэй, извиваясь в зверской пытке стыда и похоти. У одной из девушек болтался на руке приемник, оглашавший берег руладами Мэй — той самой Мэй, которую ебли глазах у прохожих, голую, раскоряченную, выжженную стыдом Мэй… Люди шли и шли на нее, приблизились к ней вплотную — а она терпела, стараясь не кричать, но вдруг блаженство прорвало ей рот, вылилось из нее, и она взвыла, глядя на людей черным, мутным взглядом, сморщилась, стаяла, стекла на песок — и лопнула в отчаянном оргазме.
Ладони Лайонса крепко сжимали ее бедра, не давая убежать. Все ее тело превратилось в гейзер пенистого наслаждения, стыдного и жгучего, как смерть. „Боже, дай мне умереть. Хочу не быть. Хочу, чтобы конец”, — то ли думала, то ли кричала она, корчась на члене, натянувшем ее до пупа.
Улыбаясь и краснея, люди прошли мимо, стараясь не глядеть на Мэй и друг на друга. Парень что-то крикнул, Лайонс грязно выругал его, шлепая по бедру кончающую Мэй, — а та рвалась на части и выла, сливаясь с голосом, выводившим „…I am kid of sun…”
***
— …Так какой был самый невероятный случай в твоей жизни, Мэй? Ты расскажешь нам?
Мэй смотрела на Ирфни и не видела ее.
Она вспоминала, как лупила Лайонса по плечам и по макушке, выкрикивая — „Подонок! Похотливая свинья! Что ты наделал?..”, а Лайонс качался, закрыв лицо руками, и выл без слов „I am child…” — «У нее и другие песни есть», — кричала ему Мэй, — «зациклился, да?..»
Вспоминала, как брела по утреннему шоссе, кое-как одетая, разноцветная и обалдевшая, и улыбалась во весь рот, не думая, как доберется домой. Вспоминала, как прислушивалась к жидкости в себе, которая, как ей казалось, влажнела в ее утробе – две порции семени Лайонса, из которых, может быть… Вспоминала, как отмывала с себя остатки краски, и потом стояла голая перед зеркалом, изучая себя — острые груди, чуть вытянутые кверху, округлый изгиб бедер, плавных и юрких, как у львицы, темные волосы до сосков, большие счастливые глаза — и ямочки на щеках, мягкие маленькие ямочки от глупой детской улыбки, натянувшей ее губы…
— …Самый невероятный случай? — Мэй наконец взглянула на Ирфни. — Самый невероятный случай был со мной в Мадриде. Перед концертом я объелась чили, и на сцене просто подыхала – так хотелось в одно место… А потом говорили, что я еще никогда не пела так страстно.
Врубили магнитофонные аплодисменты с хохотом вперемешку. Минуту или больше Ирфни картинно хохотала, а потом сказала:
— Что бы ты хотела передать своим поклонникам, Мэй?
Мэй помолчала. Затем повернулась к камере:
— Привет, Лайонс! Как дела? Я знаю, что ты здесь. Ты был прав: я зафигачилась… Но мне понравилось. Жди меня в гости! За двести баксов, которые ты заплатил мне, я купила себе платье. Его я и одену, ты не против? Как поживает „Девочка-радуга?” А у меня для тебя сюрприз.
Она обхватила гитару, тронула струны — и низковатым голосом, бархатным, как ее волосы, запела:
— May be…