— Спасибо… А вы как же? — она опустила глаза.
Было темно, и только всполохи молнии время от времени освещали пространство сарая через щели в стенах. Но Дунаев почему-то почувствовал, что она краснеет. Он не мог понять, откуда взялось это чувство. Но Александр словно бы видел, как яркая пунцовость заливает нежные щёчки. И вдруг девушка всхлипнула.
— Мария, вы плачете? — удивлённо и растерянно спросил он, теряясь в догадках.
— Нет… То есть… да…
— Не надо! Скоро всё кончится, и вы… вернётесь в отряд… — стал уговаривать он, понимая, что говорит что-то совсем не то и не так.
— В отряд… — упавшим голосом повторила она.
И вдруг он увидел, как лихорадочно блестят её глаза. Не печаль, не тоска читались в них. Решимость! Как перед последним шагом в пропасть. И она неожиданно заговорила как-то сбивчиво, словно сама с собой, словно торопилась, опасаясь, что не сможет сказать:
— Я хочу вас попросить… это ужасно… Я понимаю, что вы обо мне подумаете… Ну, и пусть! Я не хочу, чтобы первым был кто-то из этих тварей… А вы… вы ведь сможете?
— Мария, вы о чём? — лейтенант уставился на неё изумлённым взглядом.
— Не понимаете?! — вдруг воскликнула она. — Да разве вы можете понять?!..
Она усмехнулась. Зло, почти яростно. И заговорила снова.
— Вы знаете, как я оказалась в отряде? Майор вам, конечно, ничего не сказал… Когда фрицы вошли в деревню… У нас остановился один офицер… Я ходила в грязной одежде, замотанная в платок… Но, видимо, ему было всё равно… Он… он схватил меня и… хотел… Я вырывалась, но… Бабуля подоспела и… Она зарубила его топором…
— Маша! Не надо! — Дунаев шагнул к ней и встряхнул за плечи.
— Надо! Я так хочу! — горящие глаза впились в его лицо. — Он… не успел сделать это… Мы ушли в отряд… Бабуля вскоре умерла… А я… каждый раз, как оказываюсь среди них, я чувствую на себе его руки… Он… он… Словно я тварь последняя! Понимаете?! И я… знаю, что могу рано или поздно оказаться в их руках. Я не хочу… чтобы… впервые у меня произошло так… Не хочу! И я прошу вас… Ну, чего вам стоит?!
— Маша! Да что вы такое говорите?! — Дунаев просто ошалел от её слов.
— Хн, — она презрительно посмотрела на него, — считаете меня гадкой женщиной? Пусть так, — она обречённо манула рукой. — Я понимаю, что не нравлюсь вам… Но… вы же мужчина! Для вас это ничего, ровным счётом ничего не будет значить! Ведь мы не увидимся больше… и нам не будет стыдно смотреть друг другу в глаза… Вы забудете меня…
— Маша! Дурочка ты этакая! — Дунаев подошёл и прижал её к себе, стал гладить по головке, как ребёнка. — Да ведь ты потом пожалеешь! Вот встретишь парня, полюбишь и сразу пожалеешь! Ты же маленькая совсем, не любила ещё! Когда полюбишь, будешь вспоминать эту минуту, как самую страшную, — он усмехнулся, — а меня будешь поминать лихом. И я буду икать всю оставшуюся жизнь, — пошутил, чтобы успокоить её.
Она вдруг подняла заплаканное личико и посмотрела ему в глаза.
— Я не полюблю… — упавшим голосом произнесла тихо-тихо.
— Маша? — держа в ладонях её личико, Дунаев смотрел в огромные глаза.
И только сейчас до него дошёл истинный смысл происходящего.
— Маша… — повторил он, не отрываясь от её глаз.
Она молчала и не отводила взгляд. Только худенькие плечи чуть заметно дрожали.
— Машенька… — прошептал Александр и осторожно коснулся губами её маленького ротика. — Я люблю тебя… — выдохнул он и стал осыпать поцелуями мокрое от слёз лицо девушки.
Привстав на носочки, она потянулась к нему, сильнее задрожав от этой первой нежности. Алые горячие губки чуть приоткрылись, впервые в жизни пропуская кого-то внутрь ротика. Голова кружилась, ножки подкашивались. Но его руки крепко удерживали её, не давая упасть. И вдруг он вообще поднял её на руки, прилагая усилие, оторвался от трепещущих губок.