«Мартини Бианко», которую я припасла на сегодняшний одинокий вечер. Папа с тихим смешком рассказывает очередную хохму, которую учудила его новая юрист. Я тоже смеюсь в ответ и спрашиваю папу, где он ее, такую, нашел. Через несколько секунд папочка неожиданно задает мне вопрос:
— У тебя все в порядке, детка?
От этой фразы становится тепло и спокойно, как в детстве, когда я забиралась к нему на колени и тянула за уши. А он, смеясь, наклонялся ко мне и щекотал мое лицо усами.
— Папа, я неудачница?
— Почему ты так решила, солнце мое?
— Все говорят, что я твоя дочь, но никто не говорит, кто я такая на самом деле.
— Это неизбежно, детка. Где бы ты ни была, куда бы ни пошла, в первую очередь, ты будешь моей дочерью, и только во вторую — журналисткой.
— Ой, папа, брось, какая из меня журналистка.
— Но ты же собираешься брать интервью у убийцы собственной матери. Или я ошибаюсь?
Я, как наяву, вижу его прищуренные серые глаза, в которых прыгают смешливые чертики. Папка, я люблю тебя. Успокоенная, кладу телефонную трубку, наливаю в бокал мартини и открываю страничку на «Фэйсбуке». Болтаю с друзьями, рассказываю о конфузе в кабинете полковника. Забираюсь в постель и гашу ночник. Все будет завтра.
Следующим утром на пороге кабинета начальника колонии красуюсь новая я. В строгом брючном костюме без излишних намеков на половую принадлежность. Черные волосы стянуты на затылке в строгую учительскую «шишку», никакой косметики на глазах, лишь губы подведены неброской розовой помадой.
Полковник двигается ко мне, разводя руками, как бы говоря:
«Нет слов, Елена Борисовна, просто нет слов».
В комнате для свиданий ожидаю, когда приведут заключенного. Окидываю глазами помещение. Честно говоря, думала, что будет страшнее. В моем понимании колония строгого режима недалеко ушла от лечебницы для буйно-помешанных. К своему стыду, обнаруживаю, что это не так. Еще за воротами я удивилась опрятности территории и ухоженности небольшого садика вокруг здания. На несколько минут даже жалею о том, что приехала сюда с другой целью. Отчаянно захотелось сделать репортаж о жизни колонии, побывать в столовой, в цехах и камерах.
Тряхнув головой, отгоняю от себя эти мысли. Дверь в комнату открывается, и на пороге появляется охранник. Он ведет за собой того, о ком, собственно, должна идти речь в моем репортаже. Открываю сумочку, лихорадочно ищу диктофон, чай и сигареты. Чувствую, как щеки заливает предательская краска, боюсь поднять взгляд на человека, сидящего напротив. Накануне сотни раз репетировала первый вопрос, который ему задам, но сейчас обнаруживаю, что он растворился в дебрях моей памяти. Кусая губы, понимаю, что выгляжу глупой курицей. Выкладываю на стол две пачки чая, два блока сигарет и проклятый диктофон, который завалился за порванную подкладку. В голове вертится идиотская мысль: не увидел ли заключенный прокладку, которая всегда лежит в сумочке «на всякий пожарный».
Поднимаю глаза, жалея, что не надела очки с нулевыми диоптриями, и натыкаюсь взглядом на него. Черные волосы, потухшие зеленые глаза, длинные нервные пальцы. Он смотрит на мои бесхитростные подарки и улыбается уголками губ.
— Это мне? — наконец, спрашивает он.
— Да, — с трудом выдавливаю из себя.
— Спасибо. Мне не шлют посылок, у меня никого не осталось там, на воле.
— Да… Да… Знаю. Я об этом и хотела поговорить.
— Вы хотите узнать почему я убил свою мать, — произносит преступник.
Преступник? Конечно, ему было восемнадцать, когда его осудили, но он убил свою мать. Он взял на кухне огромный нож для разделки мяса и без колебаний всадил ей в грудь. После этого преспокойно отправился к столу, где включил запись группы «Квин» и надел наушники. А на следующий день пошел в институт, где провел содногрупниками обычный учебный день. Тело матери обнаружила соседка, случайно заглянув в приоткрытую дверь. Мальчик сидел за столом и слушал музыку. Ввиду шокирующих фактов и нежелания обвиняемого объяснить свой поступок, прокурор добился от суда десятилетнего приговора.
Мне с трудомудалось найти тот помойный журнал, в котором была эта заметка. Я выучила ее наизусть. По дороге в город Н. до мельчайших подробностей нарисовала себе лицо дебила. Иными причинами объяснить то страшное преступление было нельзя.
Но сейчас, глядя в его зеленые глаза, я не могу поверить, что говорю с тем самым человеком, о котором читала в журнале. Напротив меня сидит привлекательный нервный парень. Он теребит руками волосы и хмурит идеально очерченные брови. Он не преступник. Кто угодно, только не преступник. Это я понимаю сразу и бесповоротно. Так же, как то, что он НИЧЕГО мне не расскажет. Так же, как то, что я не буду дочерью Бориса Сергеевича Явольского, если не добьюсь от него признания.
И мне плевать, как долго придется его добиваться. Через какие преграды придется для этого пройти. Плевать и на начальника колонии и на его подчиненных. А если мне не дадут второго свидания, я подключу папочку.