— Бедный мой мальчик. У тебя ужасная мать. Я сделала тебя несчастным. Ну, ничего, ничего, я завтра же пойду устраиваться на работу. Мы будем с тобой жить по-настоящему. Я приготовлю тебе котлеты. Ты же любишь котлеты?
Он, конечно, поверил. Как все дети мира верили матерям и отцам.
И счастье быть сыном уборщицы в ближайшем почтовом отделении продолжалось ровно две недели. До первого аванса. Тогда Иван так и не дождался обещанных котлет. В тот вечер, когда она пришла домой, разя спиртным, а следом в квартиру ввалились двое дурно пахнущих бомжей, в душе мальчика что-то сломалось. Ему было четырнадцать лет.
Когда-то она была красива. Худенькая, с художественной копной блестящих черных волос, эта женщина нравилась многим мужчинам. В их доме перебывала, наверное, вся полубогема города. Они бурно обсуждали ее творчество, обильно поливая разговоры шампанским. Восхищались ее красотой и талантом. А потом она неизменно закрывала дверь в его комнату, а он надевал наушники и слушал музыку.
Время шло, ее красота уходила, как капли редкого дождя впитывались в иссохшую землю. Изысканных мужчин — художников сменили неряшливо одетые искатели приключений. Мать растолстела, ее голос охрип от спиртного и табака. Только тяга к случайным знакомствам, казалось, не имела предела. Шампанское сменила водка, водку — дешевое вино. Но это было уже не важно.
Иван все время хотел есть. Он подворовывал в магазинах продукты, рылся в мусорных баках и никогда не отказывался, если его приглашали на обед одноклассники. У одного из них он украл котлету прямо из кастрюли и жадно съел на лестнице, хотя мать друга накормила его до отвала.
Такой была его жизнь.
***
— Подожди, — я едва успеваю его остановить, — можно включить диктофон?
— Что? — он поднимает на меня потухший взгляд. — Да-да, конечно.
Кажется, что он вообще забыл о моем существовании. Его не интересует, кто перед ним. В дверь стучит охранник. Приходится подняться, подойти к двери и попросить, чтобы нас не беспокоили. Все это время он не замолкает. Казалось, он не может остановиться. Слова сами рвутся наружу, ломая преграды долгого молчания.
Интервью (если это можно так назвать) заканчивается, когда солнце клонится к горизонту. Иван сидит, закрыв лицо руками. Я вижу, что у него не осталось сил. Забираю плащ и диктофон, кликаю охрану и выхожу из комнаты. Я не хочу смотреть в его глаза.
В номере отключаю все телефоны, долго стою под струями обжигающей воды, пытаясь отмыться от того, что вывалил на меня этот парень. Но едва закрываю глаза, как сразу вижу его лицо со смутно знакомыми чертами. Помню, еще в первую нашу встречу я удивилась, где могла его видеть. В журнале, где разместили ту заметку, его фотографии не было. Какое-то неуловимое узнавание сквозило в том, как он сцеплял пальцы и хмурил брови.
— Черт побери, — ругаюсь про себя, — надо же было так влипнуть. И что со всем этим делать? Ах, Елена Борисовна, и все-то у вас не по-людски выходит. С другой стороны, если подумать, хотели бомбу — получите, распишитесь. Боюсь, папочка, мне придется опять воспользоваться твоим именем в личных целях.
Следующим утром, расплатившись за проживание (к слову сказать, цены в этой гостинице мало отличались от московских), завожу «Черроки» и двигаюсь к выезду из города.
На середине дороги решительно достаю из бардачка диктофон и нажимаю кнопку воспроизведения записи.
***
« Понимаешь, она все-таки — моя мать. Да, наверное, ее надо было лишить родительских прав, но я же не мог этого сделать сам. А никого другого это не интересовало. Она не буянила, не била меня. Я просто все время хотел есть. Помню как однажды зашел в магазин, и у меня закружилась голова от запаха еды. Туда как раз привезли колбасу. Я встал в конец очереди и все ждал, ждал и ждал. Может, подвернется подходящий момент, и удастся стащить сосиску с прилавка. Я все боялся, что живот забурлит в самый неподходящий момент. И вот одна тетка начала спрашиватьпродавщицу, какая колбаса вкуснее. Та отвлеклась, а я в это время схватил что-то с прилавка и убежал. Зашел за угол магазина, достал доставшуюся сосиску и хотел ее развернуть, как вдруг увидел бродячего пса. Он смотрел на меня и глаза у него были… такие жалкие. Он был… таким же, как я. Но я не дал ему ничего. Съел даже веревку, которыми были связаны сосиски. А что мне было делать?
Однажды на помойке нашел рыбную голову. Кто-то варил себе уху, а голову выкинул. Она была такая свежая и так вкусно пахла, что я съел ее сырой. Знаешь, а сырая рыба вкусная.
Самое страшное — это бродячие собаки. Когда они поняли, что я отбираю у них еду, то стали нападать на меня стаями. Приходилось ходить с палкой. Но зато они всегда показывали мне, где лежат свежие отходы.
Да, даже и не это главное. К этому я привык. Я ходил в ношеных вещах, которые находил на улице. Понятия не имею, почему нас не выгнали из квартиры. Магнитофон она купила мне как-то с продажи одной из картин. У нас не всегда было так. Иногда бывали деньги. Только в последнее время их становилось все меньше. Я под конец уже просто умолял ее написать хоть что-то. Тут вот мода пошла на новое искусство. Как раз в ее стиле. Но ей это уже не было нужно. Кажется, она просто забыла обо мне. Как будто и не было у нее сына. До того самого вечера, когда она меня вдруг позвала»
***
Я выключаю диктофон. Услышать это еще раз не хватает сил. Та жизнь, которая окружала меня, настолько отличалась от той, что прожил этот мальчик, что в моей голове просто не укладывалось осознание этого. Того, что за стеклом моего «Черроки» в наше счастливое время могут происходить подобные вещи. Конечно, я знала, что на свете существует голод. Но обычно при этом слове представлялись безликие африканские детишки. И, поскольку помочь им я не могла, предпочитала об этом не задумываться. Я, конечно, слышала, что люди убивают друг друга. Но обычно это происходило из-за денег. И, как правило, виноват был тот, кого убили. Он оказывался в ненужном месте в ненужное время.
Мы с друзьями пожимали плечами и философски говорили:
«Это жизнь, что тут поделаешь».