— Да. Вот забавно!..
Было такое чувство, что я попал в кино — и непонятно, что произойдет через секунду. Я не задумывался, куда еду, и мы колесили по городу, как в карусели, накатывая уже третий круг. Водители пялились в окна, высматривая, кто это такой со мной сидит.
— …А давай выйдем тут? Смотри, какая благодать! Ты ведь не спешишь? Заодно и перекусим.
— Что? Прямо вот так? — Майя рассмеялась, показав на себя.
И мы вышли в буйную зелень парка.
— Не наешься краски? — спрашивал я, наблюдая, как Майя жадно поглощает шашлык. Черт подери, какое все-таки приятное занятие — угощать девушку, голодную, как тигр!
Она сидела напротив меня. У нее было нежное, нервно-переменчивое лицо, на которое хотелось смотреть долго, как на воду или на огонь. Майя казалась худенькой, но я видел, что краска, сверкающая на солнце, зрительно утоньшала ее тело, делая его хрупким и ломким. Ее платье оттопыривалось вперед, открывая закрашенный верх тугой груди…
На нас, конечно, пялились, как на инопланетян. Майя выглядела эффектно: ее кожа блестела и играла на солнце, как настоящее серебро. Люди смеялись и фоткали нас; и потом, когда мы гуляли по аллеям, за нами тащился эскорт зевак.
— Не смущает народная любовь? — спрашивал я.
— Ничего, даже весело, — смеялась Майя, отвешивая зевакам церемонные поклоны. — Актриса не должна стесняться, когда на нее смотрят. Это отличный тренинг…
— А когда можно будет на тебя пойти?
— Вот как раз завтра премьера… Ой! Но тебе туда лучше не надо. Не ходи, ладно? И зачем я тебе сказала?
— Приду, конечно, — и не надейся, что не приду.
— Да? Тогда я тебе контрамарку на входе… Скажешь, что это ты. Только…
— Что?
— Ничего. Увидишь. — Майя рассмеялась, закрыв лицо руками.
— Может, снимешь парик? Солнышко вон какое!
— Это не парик. Это мои волосы, только в краске…
— А какого они цвета без краски?
— Рыжие. Натуральные, без хны. Я природная рыжая бестия, — смеялась Майя, показывая жемчужные зубки. — Никто не верит, что это мой цвет. И ты не поверишь — завтра, когда увидишь… Мне вообще редко верят. Не верят, что я актриса, не верят, что мне восемнадцать лет… Когда меня нашли на улице – семь или восемь лет мне было, — не верили, что я забыла свое имя… Забавно, правда? Доктора потом сказали, что у меня амнезия. Они говорили, что она пройдет когда-нибудь, — но я так и не помню, что было до семи лет… Никто не знает, как я попала на улицу, где моя семья, мои родители… Помню себя вот с этого момента: меня нашли, кормят, купают… Меня назвали Майей, потому что нашли в мае. И день этот объявили днем моего рождения. Потом я жила в приюте… Там хорошо на самом деле, меня очень любили все — и воспитатели, и дети. Там ведь все дети бездомные… Это приют при одной американской церкви. Там же я стала учиться. И чуть ли не сразу полезла в актрисы. В восемь лет я уже изображала статую, а потом играла там, наверно, в двадцати спектаклях, — сама же их и ставила. А потом к нам приехал Фауст Агриппович. Маэстро Брокенберг. Он ездил по приютам и отбирал талантливых детей. И сразу выбрал меня. И предложил жить у него и учиться в его студии. И все бесплатно! Я была потрясена… Я…
Ее карие глаза, тревожные и удивительно красивые, были похожи на прозрачные камни – берилл или кошачий глаз. Глубокий цвет, игравший на солнце, странно оттенялся белесым металлом краски, покрывавшей веки, ресницы и всю кожу.
…Незаметно стемнело. Майя бурно жестикулировала и мотала головой, как щенок; ее волосы, пропитанные серебрянкой, растрепались, и на лоб свесились окрашенные пряди, которые она постоянно теребила, пытаясь заправить за ухо.
— А ну давай-ка… — я подошел к ней и уложил, как мог, ее волосы. Они были жесткими и липкими от краски. Я провел перепачканными пальцами по лицу, сделав себе «глаза зомби», и Майя смеялась, доверчиво глядя мне в глаза.
Луна, вышедшая из-за облаков, освещала ее призрачным светом, отблескивая в матовом серебре краски. Майя казалась волшебным призраком или миражом. Я нагнулся к ней, коснулся губами ее лба…
— Ты такая при луне… — сказал я, чтобы оправдаться.
— Только при луне? — рассмеялась Майя. Она волновалась.
— Нет. Не только, конечно. Я глупость сморозил, да?
— Ну что ты!.. Но это не я, это статуя. Это моя роль…
Мы стояли друг против друга, и я снова и снова целовал ее в лоб, шершавый от краски. Потом она тихо сказала:
— Мне нужно рано лечь спать. Завтра премьера…
Я не обиделся. По дороге мы молчали и трогали друг друга шершавыми руками. Она шла, слегка пританцовывая и отвешивая гибкие поклоны невидимой публике. Луна освещала ее мерцающее личико и улыбку.
…Когда мы прощались у ее дверей, она взяла мою руку, подержала в своей руке и шепнула:
— Спасибо. Мне завтра будет легко играть.
— Можно обнять тебя? — спросил я.
— Можно. Не испачкайся, — еще тише сказала она, и я осторожно и нежно, как мог, обнял ее за серебряные плечи.
— …Дзиннь! — из кармана вдруг выпал жезл, похищенный у старика. Я и забыл о нем. Падая, он сверкнул странным голубым огнем.
Майя вскрикнула и отскочила как ошпаренная.
— От… откуда это у тебя?!..
— Чего ты снова так испугалась?! Ну чего? Эту штуку выронил тот старикан — про которого ты не хочешь мне рассказать. Я совсем забыл о ней… Ну чего, ну чего ты?
Мне было досадно. Я подобрал жезл, светящийся странным голубоватым светом. Он был из легкого металла, в форме вытянутых завитков. Вид у него был древний, как из музея.
— Интересно, как он светится? Фосфор? И что это за штука?
Майя робко подошла…
— Дай мне его. Пожалуйста… — тихо попросила она.
— На. — Я недоуменно протянул ей жезл. — А зачем он тебе?
— Я… я потом тебе расскажу. Я обещаю. Потом, хорошо?
Вздрогнув, она взяла у меня жезл, медленно поднесла его к себе… Губы ее сжались, будто она делала что-то опасное. Подняв глаза на меня, она сказала:
— Спасибо тебе, Рома. Ты и не представляешь…
— Конечно, не представляю. Ты ведь молчишь, как партизан. Да уж, загадочность — лучшее оружие женщины…
— Спасибо! – повторила Майя, покачав головой.
Она потянулась ко мне, обняла и тихо чмокнула в щеку, а затем и в губы, оставив на них горьковатый привкус краски.