ВОЗВРАЩЕНИЕ. Акт 1.
Я родился и вырос в небольшом провинциальном городе в сердце России. Наша маленькая семья – отец видный мужчина около сорока, мать 36 лет и я, семнадцатилетний, – жила в центре города в большой трехкомнатной квартире. Отец после крушения советской власти с головой ушел в бизнес и хорошо обеспечивал семью. Мать была домохозяйкой. У меня были отличные отношения с родителями. Я был тихим домашним мальчиком, любителем книг и общался с такими же тихонями. Школу закончил как твердый, с преобладаниям пятерок, хорошист, поступил в наш вуз на факультет психологии, недавно открытый.
Повальная наркотизация молодежи меня чудом обошла стороной, как стихийное бедствие. Алкоголем – немного пива не в счет – не увлекался. Короче, родокам на меня грех было жаловаться. Они и не жаловались, сдували невидимые пылинки с идеальных лацканов моего пиджака, когда отправляли на торжественную церемонию регистрации в Университе. Я был холимым и лелеемым ребенком. А потом случилась беда.
Я столкнулся с первым серьезным испытанием в своей едва начавшейся жизни. В Универе после первой недели учебы делали принудительные прививки от дефтерита. Я пошел с радостью – болеть, а был риск эпидемии, категорически не хотелось. Ирония судьбы: моя прививка дала осложнение. Я подхватил тяжелую нейроинфекцию. Вирус повредил внутричерепные нервы и поразил отдельные участки мозга. Меня госпитализировали, и я целый месяц провел на койке городской больницы. Впервые в отрыве от семьи.
Естественно, я тосковал. Книги — две толстые пачки на стуле – давали лишь передышку. Как только я отрывался от чтения, тоска брала за горло. Вставать с кровати мне не рекомендовалось – опасались головокружений, слабости и т.д. Но я-то чувствовал себя хорошо – вот только лицо парализовало… И весь мой день занимали медпроцедуры, еда и сон.
Я лежал в нервном отделении – единственный молодой человек на весь этаж. Старики, делившие со мной палату, были невыносимо скучны. Все, что они могли и хотели обсуждать – это собственные неисчислимые болячки. Впервые при мне взрослые, собравшись, не ругали демократов. Мне так хотелось к маме!..
Через две недели все изменилось. К нам подселили нового пациента, с жалобами на боль в пояснице. Это был здоровый крепкий мужик, кровь с молоком! И всего 55! На фоне остальных – просто мой ровесник. Я тогда ничего не знал о Рэндэлле Макмерфи, даже фильм Формана посмотрел только через год. Но этот мужик – Куледа – был точно этим типом. Вторгся в наш дом призрения, как свежий ветер, быстро поменял порядок нашего мелкого быта – походы за кипятком, обмен снотворными – но, главное, внес на своих плечах кусок огромного, неизвестного мне, сопляку, мира.
Во-первых, он был сыном местной знаменитости – легендарного боевого летчика времен Второй мировой – и знал хорошо грязное закулисье городской политики. Во-вторых, он был тертым калачом, знал сермяжную правду жизни и проводил для меня ускоренный курс молодого бойца повседневной реальности. От родителей я таких премудростей не слышал, меня берегли, а потому мотал на куцые усишки. И еще… Куледа был потрясающим бабником… О женщинах он говорил много, охотно и с апломбом самца-охотника. В основном, разговоры сводились к потрясающим рассказам о том, как Куледа раздвинул ноги еще одной ну совершенно недоступной бабе. Подробностей он не стеснялся, я был девственником, а потому ловил каждое слово.
Таких смачных бытовых подробностей ни в одной порнушке не увидишь. Например, такое: Куледа трахнул в разгар вечеринки бабу в жопу, а вынув член, обнаружил, что его залупу обволакивает непереваренная шкурка соленого помидора. В таком вот духе. Как я потом славно дрочил в больничном туалете, вспоминая его рассказы!..
Но время шло, новизна от общения с Куледой проходила, и я опять затосковал по своим. Да так, что две ночи подряд мне снилась мама, а по утрам трусы были мокрые. Я расстроился. Со мной уже год такого не было.
Правда заключалась в том, что с самого начала пубертатного возраста я желал маму, как женщину. Не всегда, но достаточно регулярно, я дрочил, мечтая о том, как имею маму в сахарно-сладкую писечку. Я очень этого стеснялся, стыдился, держал свой секрет в глубинах своего больного сознания и ни с кем им не делился. Иногда меня «отпускало» на несколько месяцев и я, как прочие дети, мечтал об одноклассницах и бабах с любимой порнокассеты. Потом постыдная похоть, как волна, окатывала меня с головой. Мама в самых вульгарных ассоциативных рядах постоянно будоражила мою мысль. На пару недель я превращался в тихого мономана, который никому не мешает, но полностью выпадает из социума. Я мог только дрочить и вздыхать о маме. При этом, она говорила подругам с гордостью: «Мой сын живет напряженной духовной жизнью!» Я только, как Лермонтов, сардонически-грустно усмехался.
Не то чтобы моя мама была какой-то особенной красавицей. Невысокая женщина с копной стриженных и обесцвеченных волос и обворожительной улыбкой. Полные плечи, мягкая обильная грудь, сохраненная талия, широкие тяжелые бедра и большая попа. Ноги ее были полноватые, но стройные. Короче, таких женщин под сорок – привлекательных и сексапильных тысячи, миллионы! Но в том-то и беда с нами извращенцами. Я хотел ее не просто как абстрактную красавицу, а как собственную мать!
И вот опять! После второй «ночи с мамой» я, было, даже хотел обсудить свою проблему с Куледой. Так, со смехом и шуточками.
Он казался открытым и добрым человеком, был большой соблазн ему довериться… Но я сдержался… Природная стеснительность помешала…
И я вновь оказался один на один со своим безумием, сразу же после перенесенного тяжелого заболевания.
А на следующий день меня выписали… Я даже рот открыл от удивления:
— Как?
— Да вот так, — ответил главный врач отделения, — лицо мы вам восстановили. Из нервных столбов вирусы выведены… Короче, вы здоровы. Хватит филонить, пора грызть гранит науки… Гений!..
Значит, мама и здесь успела растрезвонить о моих неописуемых талантах.
Короче, пора было собирать манатки. На мое место уже примеривался дедушка с внезапно отнявшимися ногами. Я собрал огромный рюкзак, взвалил его на спину и, получив на руки только справку об освобождении, выпорхнул на белый свет. Свобода!
После месяца отсидки в госпитале мне казалось, что мир только и ждал моего возвращения, чтобы навсегда измениться. Я дышал полной грудью. Никакие боли и недомогания меня не мучили, я мог сколько угодно подмигивать и корчить рожи, что я с удовольствием и делал. Редкие прохожие, видно, меня за идиота принимали. И пусть… И пусть никогда не узнают, что такое паралич лицевых нервов.
Была чудесная пора середины осени. Тепло, сухо, мир обнимает увядающий свет солнца. Листопад почти закончился и проходил мимо целых груд оранжево-ржавого золота, сметенного на обочины безжалостными дворничьими метлами. Улицы города были почти пусты – суббота, никакой культурной жизни не было. Народ смотрел телек, наслаждался краткой передышкой в борьбе за выживание. Я же шел по тротуарам и глазел по сторонам. Мне казалось, что я вернулся на родину после долгого путешествия. Наслушавшись Куледу, я думал о том, что теперь моя жизнь изменится навсегда. Студент-отличник и завзятый бабник – так я представлял первые этапы большого пути. Став зрелым самцом-интеллектуалом, я навсегда смогу распростится с похотливыми мыслями о маме.
Звонить родителям и просить меня забрать я не стал намеренно, хотел сделать сюрприз. И узнать, так ли они рады видеть меня, как я их. Сделал и узнал. Конец детства – это катастрофа.
На третий этаж, к нашей квартире я бежал через три ступени. Рюкзак-колода подпрыгивал сзади и больно бил по спине. Я почти не чувствовал неудобства, так рвался домой! В совковую эпоху дом наш считался элитным кооперативом. Две квартиры на площадке, все комнаты изолированы, раздельный санузел, большая кухня и прихожая. В девяностые годы это сталопросто приличным человеческим жилищем.
Я открыл дверь собственными ключами, с которыми никогда не расставался. Рожу мою рассекала радостная улыбка, на языке вертелся выкрик «сюрприз!». Зайдя в прихожую и закрыв дверь, я включил свет. Пока никого не видно. Вообще, в квартире тишина.