— Ааааа!.. Ты что? Тебе не противно?
— А тебе?
— Мне? Ааааа! Витюся, миленький, зайчик мой… Я умираю!.. Еще, еще так, еще…
Она танцевала в серебристом мареве, а Витька пролизывал ее насквозь большим мягким языком, горящим от соли. Вскоре Лина выгнулась — и вдруг, обхватив ногами Витьку, взмыла вверх. Ее раздирал крик. У Витьки екнуло в груди, но он крепко держал ее за бедра и старательно работал языком, исторгая из Лины все новые и новые счастливые вопли.
— Аааааооооуу! — Лина смеялась от счастья и наслаждения, и смех ее был серебристым, как луна. Из ее складочек брызгало тягучими каплями, стекавшими по Витькиному лицу, как мед, — и сам Витька брызгался серебряными звездочками, вылетавшими из его писюна…
Они летали высоко — там, где было холодно и ветрено, — и Лина сама стала холодной, как ветер. Изнемогая от наслаждения, она смеялась звонким прохладным смехом, — и вдруг Витька увидел, что сквозь нее просвечивает луна.
— Лина! Ты прозрачная! — крикнул она.
— Аааооооууу… Что? Возвр… возвращаемся назад, — заплетающимся языком прохрипела Лина. — Я же говорила, что это опасно!
Витька оглянулся, но вокруг не было ни домов, ни огней, никаких ориентиров — только лунное марево, и сверху — луна, большая, серебряная, как призрачный глаз.
— Закрой глаза и держись за меня! — крикнула Лина. Витька ухватился за ее ноги — и почувствовал, что они мягкие, как паралон.
— Лина! — хотел было крикнуть он — и не смог раскрыть рта.
Каким-то тайным чувством он понял, что нужно думать, будто ноги Лины — обычные, твердые, из мяса и костей. Они и впрямь будто бы отвердели, и через минуту он услышал в себе голос Лины:
— Ну вот… Все в порядке.
Витька открыл глаза. Они парили над их дачей, возле чердачного окна. Лина влетела туда, и Витька вслед на ней. Лина упала на кровать, Витька тоже — и вдруг он ощутил смертельную, пьянящую усталость. Она навалилась на него и придавила, как свинцовая гора…
— Я же говорила: это опасно. Могли и не выбраться… — слышал он голос Лины, уходящий в туман, и затем уже не помнил ничего.
Во сне он входил писюном в мягкую, нежную Лину — и снова и снова изливался в нее тягучей струйкой блаженства, и вылизывал ей личико, и говорил ей такие же интимные и невозможные слова, как она ему, — и было хорошо, смертельно хорошо, и почему-то очень грустно…
Продолжение следует.