Дрочит парень — на волос любуи-ица!
Разрумянились поварихи, затомились, на Серёжу глядючи, от злой страсти трясутся — сейчас дадут! Да Серёжа-то разборчив больно — не всякую станет, а — «на которую глаз положил».
Глянул на всё это Ваня, и горечью горькой, едучею желчью сердце облилось: «Обманула Мурка». Грохнул обе бутылки на стол и уж было к двери шагнул. А Мурка тут как тут — замурлы-ыкала, зала-астилась: «Ва-анечка, куда-а же ты?» А Иван упрямый — не свернёшь: нет, мол, Мурка, у вас и без меня весело, вы уж сами тут, без меня:
«Да мне-то без тебя какое веселье, Ванечка, — опять замурлыкала Мурка, шёпотом горячим ухо щекотнула, — Сла-адкий ты мой.» А сама руку ванину лапками схватила и — нечаянно будто — к груди прижала. И чувствует Ваня под ладонью муркину грудь — упруго, горячо и не-ежно. Левая грудь — бьётся под нею живое муркино сердце. И — остался Иван.
Му-урка: Да кто ты такая, Мурка, что власть тебе такая дана? Это кто ж это уполномочил тебя, а? Почему это так? А потому это так, что не Мурка ты вовсе, а — му-ука, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою. Потому это так, что воплотились как бы в тебе, во плоти мне явились, все несчастные, неистовые мои любови — все недолюбившие меня и недолюбленные мною, все вы — во многих прекрасных и едва уловимых уже памятью ипостасях своих — Одна Любовь Моя, Одна Страстная Мечта Моя, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою, в самарскую подворотню мою унесу, потому что она и есть гроб мой — несытая душа моя похоронена в ней навеки.
Усадила за стол Ваню Мурка — хозя-айка она — и говорит: «А ну-ка, девочки, Ваню-то надо нам поблагодарить. Он нам во-он гостинец-то принёс.» И поварихи румяные согласились: «А чего ж. И поблагодарим — по разочку каждая.»
«А ну кышь, шельмы! — шуганула их Мурка, — Ваня — он не такой. Он — мой, Ва-анечка. Штрафную — сладкому моему!»
И Серёжа из-за гармони глазами на Мурку зыркнул.
«Ну что ты, Серёженька, волком смотришь? — мурлыкнула Мурка, — Ты же хоро-оший. Не ска-ажешь.»
«Да уж не скажу,» — осклабился Серёжа.
И всё бабьё — и Ваня с бабьём вместе — поняли : «Обязательно скажет!»
«Эх, сукин ты, Серёжа, кот,» — горько вздохнула Мурка и примурлыкнула ласково: «Пей, Ванечка, пей.»
Выпил Ваня, По столу заметался, ища закусить — кре-епка, сука, была на кедровых орешках!
А веселье в балке разгоралось — пьян да горюч самогон-то был ванин — разгора-алось веселье. И уж поварихи, на Серёжу блудливо косясь, грянули под его баян-гармонь «Девку неплохую» :
Девка неплохая! Так-то — ни хера!
Ей бы жопу больше раза в полтора!
Стыдно было Ивану и горько в блудилище этом, и видя, что мается он, мурлыкала Мурка ему: «Выпей, Ванечка, выпей ещё.» И левою грудью норовила прижаться к Ивану. И ещё Ваня выпил, чтобы не было стыдно и горько. И ещё. И ещё. А и кре-епка была на кедровых орешках! И дотла в ней сгорели, в самогонке-то этой, и горечь и стыд. Всё сгорело дотла и винтом разноцветным взвилося — фьюить! — и к чёртовой матери всё улетело.
Тут Мурка опять ненароком-то левою грудью Ивана коснулась — и его будто током пронзило, и сердце его застучало сильнее, отвечая другому такому же сердцу, что билось под муркиной левою грудью. И уж не владея собою, лишь движеньем ведомый безумной несытой души, подался он к Мурке и впился в её алый рот несытым, как сам, поцелуем. Горячее муркино тело под тонким халатом повторило покорно все изгибы иванова тела — каждый малый изгиб, каждый шрам, впадинку каждую тела заполнила муркина плоть. И желая м-мучительно с плотью муркиной слиться в одно, всё сильнее впивался Иван в её алые губы и всё крепче её он к себе прижимал — как неистовый реаниматор! — будто Мурку хотел удавить он и после вдохнуть в неё новую жизнь — иное дыханье!
Мурка с великим трудом отстранилась от Вани. Пылала она — и своею и ваниной страстью — и прерывистым шёпотом в ухо шептала Ивану: «Не сейчас: Пусть сначала уйдут: А пока ты иди, будто вовсе уходишь: А через часок приходи. И бутылочку нам принеси. На двоих нам с тобой: Понимаешь?»
«Обманешь:» — мучительно выдохнул Ваня.
«Не обману-у, — промурлыкала Мурка, и бешеный бес заскакал неожиданно в муркиных пьяных глазах, — А чтобы ты, Ванечка, не заблудился, чтобы наверняка уж вернулся, я тебе покажусь.»
И она от Ивана на пару шагов отскочила и быстрой рукой распахнула халатик:
У Ивана уж сердце не билось. Она: Она была ры-ыжая там — не соврал перевозчик. «Леди Годи-ива», — нетрезво подумал Иван. Улыбнулся и горько и криво: «Обма-анет.» И бросился прочь — за бутылкой.
Зимняя ночь на Севере — чёрная ночь. И пурга тут же след заметает. Чуть отвернулся, глаза зажмурил, забылся на мгновенье — и-и-и ищи-свищи! Потерялся человек — ни слуху, ни духу. Замело. Вот так и с Иваном — пробежал он по пурге, заскочил к самогонщику, покрутился по посёлку, вернулся, таясь, к муркиному балку, а там мертво всё — ни огонька в окошке, ни шороха за дверью — будто вымер балок. Как же так? С одного боку зашёл, с другого — нет никого. В окошко пальцем поскрёб, в дверь постучался — нету ответа. И сердце оборвалось: «Обману-ула Мурка!»
И злостью и горечью зашлося иваново сердце: «Вот те на!» А тут ещё голос серёжин прогнусил над Иваном ехидно во мраке: «Зря ты, Ванька, тут крутисся, понял? Чё ты думал, что Мурка те даст? Как же, на вот тебе! Ха-ха-ха! Спать иди, пьянь. Армян-то узнает:»