Мы выезжали на двух автомобилях: один вел я, другой — кто-нибудь из девочек, чаще всего — Гаянэ-Кудряшка. Мы ехали не к курортным точкам (я совершенно не желал разбавлять семейную идиллию бомондом, разряженным в нелепые купальные костюмы), а к дикому берегу, где нас никто не видел.
В первый раз, подбежав к воде, девочки в нерешительности остановились. Дома, в Измире, они купались либо замотанные с ног до головы в хиджаб (днем), либо голышом (ночью).
Преодолевая проклятый стыд, сдавивший грудь, я быстро сбросил с себя все до тряпочки — и со смехом начал срывать юбки с девочек. «Гоар, помогай мне!» Взвизгнув, Гоар сбросила с себя все — и присоединилась ко мне.
Такой веселой и визжащей кучи-малы у нас еще не было. Распаковав розовые тела, разогретые солнцем, я тащил их в воду, в обжигающую прохладу прибоя, — а девочки визжали, молотили меня кулаками и задыхались от смеха. Их подружки, обнажившись, бежали к нам, кричали, обожженные волнами, подключались к возне… и скоро над берегом вздымался фонтан брызг, поднятый клубком из восьми голых тел.
Некоторые, самые стеснительные, поначалу спрашивали — «А это ничего? Не стыдно?» — на что я объяснял им: все мы — как родные, а купаться с родственниками не стыдно.
А что я еще мог им сказать?.. Все барьеры быстро забылись, и голые девочки висли на мне, как обезьянки, — а я мял и шлепал мокрые тела, не разбирая, где стыдно, а где нет. Эта возня была совершенно детской, хоть девочки втайне и возбуждались, конечно. А я…
Затаскивая их в воду, я старался расслабить упрямо набухающий отросток; но в воде, где ничего не видно, он окаменел так мучительно, что я отвел Гоар в сторонку, впился в ее губы — и положил ее ладонь себе на кол, мгновенно лопнувший сладким фонтаном… Потом, в другие наши купания, я умудрялся втихаря пристраивать Гоар на себя: она обхватывала меня ножками, а я сношал ее под водой.
Не уверен, что девочки ничего не замечали, — но никто из них не заикнулся ни словом об этом.
***
Каждая из девочек была верхом телесного совершенства, и я благодарил судьбу за то, что она толкнула мне в постель Гоар, избавив меня от выбора.
Вначале мне казалось, что они очень похожи друг на друга: смуглые, румяные, черноглазые, черноволосые,с косами до пояса, а у кого и ниже, — ласковые, порывистые, темпераментные, шумные, смешливые… Но потом я понял, что они очень разные — и внешне, и внутренне.
Гоар… Гордая, жертвенная, скрытная, тонко и глубоко чувствующая, удивительно способная и умная — не прошло и года, как она перечитала по-английски всего Диккенса.
Ее волосы, тонкие, тяжелые, иссиня-черные, спускались на два дюйма ниже ягодиц. Огромные, бездонные глаза ее были всегда печальны, хоть губы и щечки часто улыбались. Ресницы у нее были такой длины, что полностью прикрывали глаза, когда она смотрела вниз.
Гоар могла умирать от смеха, могла терпеть без слез любую боль и реветь навзрыд над книжкой. Она была ненасытно-сексуальна, закипала от любого прикосновения и топила меня в таких ласках, что потом я мазал кремом ее пересохшие губы. Она была щедра на буйные оргазмы, кончала помногу раз на дню и нередко просила меня среди дня — «сделай мне сладенько».
Тело ее было объемным, закругленным, чарующе-пластичным: широкие бедра, гибкая змеиная талия, большая грудь, пышная, упругая и тугая, — обнаженная Гоар несла ее горделиво, с достоинством, от которого драло в паху. В ее движениях было что-то колдовское… Соски ее, большие и пухлые (после беременностей они стали еще больше) вздымались в разные стороны, как воздушные пики; срамные губы, тоже большие, поросшие густым жестким волосом, всегда были полураскрыты, и между ними виднелись темно-лиловые лепестки, клитор и сердцевинка лона.
Ножки Гоар, нежные и длинные, несмотря на невысокий рост, оканчивались маленькими ступнями, умопомрачительно изящными, которые я любил вылизывать, доводя ее до безумия. Изобильные оргазмы наполнили мою Гоар такой чувственностью, что личико и все тело ее прямо-таки светились розовым, терпко-нежным светом юной жизни.
Нарэ… Высокая, смуглая, горбоносая, насмешливая, стеснительная, в интимные моменты — безудержно ласковая…
Волосы до пояса, иссиня-черные, как и у всех девочек, но немного волнистые; маленький нежный рот, брови густыми дугами, груди небольшие, но не плоские, выпуклые, изящные, с темно-коричневыми сосками. Фигурка вытянутая, ровная, гибкая, бедра неширокие, но нежные, женственные; длинные тонкие ножки — и довольно-таки длинные ступни, плавно-вытянутые, как и все тело.
Срамной уголок ее зарос так густо, что волосы расползлись немного и на животик, и на внутреннюю сторону бедер. Ее красота была горьковатой, избыточной красотой заморских цветов…
Шушик… Полная противоположность Нарэ: невысокая, смешливая хохотушка, чуть пышненькая, но в меру, без полноты. Искристые глазки — и тысячи оттенков смеха в голосе: от серебристых колокольчиков — до ноющих, густых нот, дразнящих, терпко-женских…
Она казалась бы глупенькой, если бы я не знал, как она способна: прошло полгода — и уже не учитель объяснял ей алгебру, а она ему. Личико у Шушик — широкое, кругленькое, щеки с ямочками, аккуратный носик, большой смеющийся рот, овальные глаза чуть навыкате, вечно пунцовые щеки…
Груди у нее были большие, мягкие, пышные, несмотря на четырнадцать лет, с мягкими широкими сосками; пышные округлые бедра, пухлые ягодицы — и дремучие заросли в паху, которых она ужасно стеснялась. Ее срамные губки, тугие, рельефные, полностью прикрывали интимную сердцевинку, и во время мастурбации Шушик натирала их до крови… Распущенные ее волосы струились ниже ягодиц. Вся она была нежно-сладкой, как восточное лакомство.
Заруи (уменьшительно Зар)… Прирожденная повариха — все свободное время проводила на кухне.
Самая спокойная, медлительная, задумчивая из всех девочек, — воплощение южной томности. Высокая, округлая, с большущей грудью, как у кормящей женщины, с крутыми бедрами и огромными застывшими глазами, черными, как агаты.
Ее тело, набухшее, звеневшее чувственностью (Зар призналась мне, что мастурбирует с восьми лет), казалось, вот-вот лопнет от упругих соков, наполняющих его; наверно, поэтому Зар первой после Гоар вышла замуж — и не за кого-нибудь, а за трактирщика-повара.
Зар наполняла бездонная женская сила, которая гипнотизировала мужчин, даже если Зар не двигалась и не говорила. Черт подери, за стойкой трактира ей пришлось нелегко…
Каринэ… Нежная, хрупкая, большеглазая, беззащитная, как котенок… Обидчивая, ранимая, более всех страдающая после гибели родителей, — с ней я проводил больше времени, чем с другими.
Тело ее было тоненьким, полудетским, на лобке почти не было волос, а тведрые, плотные грудки едва округлились. Правда, за год она стремительно созрела, превратившись уже из котенка в кошечку.
Она плохо ела, и Заруи закармливала ее сладостями. Все девочки относились к ней трепетно, как к самой хрупкой и маленькой из всех. Каринэ обожала, когда ей чешут спинку, ягодицы и ножки, — и единственная из всех девочек не стеснялась раздеваться при мне догола, подставляясь ласкам. Чтобы не слишком дразнить чертей, я обычно чесал ее вместе с Гоар и другими девочками.
Ломкая красота большеглазой Каринэ, ее вытянутое личико с огромными печальными глазами стали со временем известны всему миру: она вышла замуж за художника, который прославился ее портретами.
Гаянэ-Пташка… Самая чувствительная, самая пылкая и страстная из всех… Самая отчаянная в восторгах, обидах, в горе и в радости — и в ласках тоже.
Никогда не знала предела ни в чем. Это она, распаляясь от нежности, покусывала мне нос, вылизывала шею и уши, лезла рукой под штаны и мяла мне ягодицы… Это она первой открыла сладкую тайну своего ануса, засунула туда палочку, сломала ее и не могла вытащить, — и я вытаскивал ее, а потом смазывал воспаленный анус кремом.
Высокая, статная, с тугой конусообразной грудью, с тяжелыми бедрами и полураскрытыми створками срамных губ, из которых торчал клитор, такой большой, что я подозревал в ней гермафродита, Гаянэ вечно была в движении — пела, звенела, восторгалась, удивлялась и ужасалась, плакала, смеялась — или просто кричала от избытка впечатлений…
Ее ноги и руки были покрыты темными волосками, которых она ужасно стеснялась. Личико у Гаянэ — овальное, чуть вытянутое, с горбинкой на переносице и большим чувственным ртом, всегда приоткрытым от волнения; глазки с поволокой, чуть расширенные, будто удивленные; брови густые, будто выписанные лаком. Движения быстрые, порывистые. Музыкальная, талантливая, впечатлительная Гаянэ сверкала и звенела, как натянутая струна, — и красота ее была буйной и звенящей, как водопад.
Гаянэ-Кудряшка… Самая смуглая из всех, с волосами-спиральками, не слишком длинными — чуть ниже лопаток, — но такими пышными, что они одни делали ее живым чудом…
Миндалевидные глазки, носик-лепесток, пухлые губы сердечком — здесь явно не обошлось без арабской, а то и африканской крови. Соски ее маленьких умилительных грудей были почти черными, а срамной уголок — лилово-багровым; когда я увидел его — испугался, что он воспален, но оказалось, что это его естественный цвет.
Бедрышки ее были небольшими, но живыми и вертлявыми, как юла; в ее движениях была какая-то звериная пластика и ловкость, а низкий, чуть хрипловатый голосок иногда отзывался томным мяуканьем. Больше всего на свете Гаянэ-Кудряшка обожала цветы — растила их в нашем саду, уставила ими все окна, и плакала, если они не хотели расти.
Она была очень ласкова, и первый месяц несколько раз, забывшись, лизала мне лицо, как котенок, — а потом смущалась и вытирала его подолом платья. Ее прозвали «подлизой», потому что она была такой же лизучей и к девочкам…
***
Да, что уж и говорить: жизнь моя изменилась настолько, что я не понимал, как жил раньше. Все мое время, с утра до ночи, было заполнено девочками. Они отнимали у меня все силы, — но и давали в сто крат больше; а Гоар дарила мне наслаждение, в котором вся моя усталость сгорала без следа. Впервые в жизни мне было некогда вздохнуть — и впервые я был счастлив.
Так продолжалось два года. Потом девочки повыходили замуж… Их расхватали,как заморские сладости, за какой-то год с лишним.
Конечно, мне нелегко было расстаться с ними, хоть они и постоянно писали мне и навещали меня… Когда мы с Гоар отпраздновали свадьбу последней из девочек, Шушик, и вернулись в пустой дом — впервые в своей жизни я ревел, как ребенок. И если бы не Гоар, нежная, сладкая Гоар, греющая меня ночами, — я бы напился в стельку, как бывало раньше… Обнимая той ночью теплую Гоар, напичканную моей спермой до ушей, я понял тогда, что счастье — со мной, и никуда уже не уйдет от меня.
О моих девочках гремела слава по всему графству, и к ним подбирались самые разные типы: кто — к сладким армянским личикам и телам, а кто — и к моему наследству. Лавина ухаживаний нарастала, как снежный ком, и для меня настали нелегкие времена. Заперев свою ревность на сто замков, я тщательно изучал каждого претендента, — это было непросто, ибо я из принципа не ставил никаких запретов на общение с мужским полом.
В итоге не менее двадцати прохвостов было отправлено восвояси, один побит лично мной, — а мне пришлось расхлебывать любовную драму пылкой Гаянэ-Пташки, влюбившейся в ловеласа и умудрившейся отдаться ему прямо в нашем саду. Все окончилось благополучно: Гаянэ не забеременела, вскоре ее подстерегла новая любовь, — и…
Но первой влюбилась Зар. Вот уж никогда не думал, что она будет первой — тихоня, томная молчунья, «кухонный ангел», как я называл ее. Любовь ее выросла и расцвела в любимом ее месте — на кухне, в беседах с трактирщиком из Истерн-Виллидж, одним из моих поставщиков. Хорошо помню тот момент, когда Зар потребовала у меня уединения, долго говорила о какой-то чепухе, — и, наконец, решилась спросить меня, «что я думаю о Сэме»…
Конечно, я с умыслом приглашал гостей в свой дом. Львиная доля их прошла сквозь него, как вода через сито, но… двоим повезло: в одного — известного художника — влюбилась маленькая Каринэ, а Гаянэ-Пташка вышла за самого лорда Тэллерби, моего давнего приятеля по увлечению Востоком, вечно корившего меня за шалопайство.
В Нарэ влюбился местный чудак Берроуз, и они скакали вдвоем на лошади по болотам. Остальные достались учителям: Гаянэ-Кудряшка — естественнику, ботанику-любителю, бродившему с ней по весенним лугам, поросшим маками; хохотушка Шушик — математику, которого она, по его словам, вдохновила на докторскую диссертацию. Она же с ним ее и писала, и впоследствии блестяще закончила женский колледж в Оксфорде.
Напоследок расскажу вам то, чему ваши британские умы наверняка ужаснутся, как Содому и Гоморре, джентльмены… Перед свадьбой Зар я крепко обдумывал одну вещь. Чем больше разум кричал мне, что я сошел с ума — тем больше внутренний голос говорил, что это необходимо.
Но была еще Гоар…
— Гоар! Мне нужно посоветоваться с тобой, — сказал ей тогда я.