Может быть, так подействовал испуг — одновременно с облегчением: никаких больше холодных душей, теперь ее голый вид посреди кабинета английского точно обрел свой естественный смысл и простое назначение. Или все это исподтишка нарастало вчера и позавчера — а сегодня этот сон, эта физра, этот приятный стыд дезодорантной несвежести. А может быть, тело просто выбрало этот момент, чтобы сдать ее окончательно. «Астартиновая шлюха» стерпела даже признание, что ей морочили голову, а теперь еще и получает удовольствие. Она вообще, когда не следила за собой, склонна была почему-то делать самое нелепое, что только возможно. Как тогда с Калинниковым — козлом, разумеется, он был назван заслуженно, но как вообще случилось, что Анюта вместо того, чтобы просто убрать голову, оцепенела и принялась панически сглатывать, будто главным было ничего не запачкать, даже кубиков Васькиного пресса?
Всем этим самокопанием, нисколько не тягостным, Степанкова занималась позже в тот вечер, вытянувшись на кровати после душа, где зачем-то оттиралась и взбивала пену так, будто смывала следы злодеяния — хотя нет, это всё, кроме ее хулиганств с Теряхой, хотелось смыть и забыть. Хорошо было вспоминать недавнее во всех подробностях, заложив руки за голову, — все такое мягкое и душистое, телу уже ничего сегодня не нужно, а все терзания и слезы кажутся чем-то далеким. Даже в прыщиках теперь виделось что-то нежно-откровенное. Половозрелая, в самом деле, особь. И при этом такая еще девочка, всеми слабостями наружу. Тем резче потом сюрпризы.
Хе-хе. Ну и которая из нас дурочку развела?
Но что-то все-таки не давало покоя. Какой-то след оставался несмытым, что-то связанное с этой Теряхиной фразой — «шлюха-романтик», с тем, что потом произошло, но как, к чему это вообще имеет отношение
Ой блядь.
Ой, пиздец.
*
— Я бы к такому доктору не пошла, — сказала Анюта, глядя сверху вниз — впервые за все их близкое знакомство, с того самого раза, как стояла в туалете зареванная, а Теряха сидела на радиаторе. — Которая в свою хуйню не верит. И курит.
— Зрение портит, уроки прогуливает и спортом не занимается. Ты все это уже говорила.
Забавно, какое было позавчера между ними расстояние, во всех смыслах, и как оно только увеличивалось, пожалуй, пока Анюта допускалась только к богининой киске (нельзя так говорить!) и заднице, да ловила грубо-хозяйские жесты на серединку собственных трусиков. А теперь вот Теряха зажимает ее левый сосок двумя пальцами, а правый, влажный от слюны, обдает своим дыханием: холодно, тепло, холодно; смотрит поверх очков, настоящим своим взглядом, каким-то более броским, лучше запоминающимся; перебирает указкой Анютины волосы за спиной и, похоже, не совсем уверена, что теперь делать.
— Тебе так неудобно будет, — сказала Анюта. Ей сейчас больше всего не хотелось разочаровываться. После таких ухаживаний (ведь получается: надавать пощечин, дважды вымазать рот женской жидкостью, якобы полезной, и еще заставить благодарно лизать анус — это Теряха так заигрывает), после спасения в раздевалке и залихватски раздобытого ключа Анютина неромантичная натура требовала завершающего траха с хитрым и дерзким самцом — пускай за самцовость и отвечала указка мистера Федоренко. Законное место этой указки нетерпеливо и мокро ощущалось между ног; ничего унизительного в этом теперь уж точно не было — раз над Анютой издевались не просто так, раз ее хотят. Да и сама она задумала кое-что на потом, чтобы Теряха о себе не возомневала.
Но именно что на потом. Сейчас была как-то не к месту эта нервная девочка-очкарик, теребящая ее соски. Это и есть Теряха, богиня и самец, но натуре этого не объяснишь. Будет странновато. Будет какое-то совсем уже лесбиянство.
— Терях, хватит думать, — продолжила Анюта. — Ты не хочешь курить. Ты хочешь меня. Хоть тут не наебывай.
— Что б ты понимала. A woman is just a woman, but a good cigar что-то там. Меня бесят твои молочные железы.
— А чего так? По-моему, они милые.
— Бесят, — сказала Теряха строго. — Такие «о, ща секс будет», и ну сразу топорщиться как я не знаю что.
— Как ты не знаешь что? Терях, скажи честно, у тебя до меня вообще с кем-нибудь что-нибудь было?
А вот Анюту никогда еще не кусали за сосок. Сдержалась, не ойкнула — но не сдержалась и схватила Теряху за плечи, когда ощутила ее пальцы вместо обещанной указки. Юркие, злые пальцы, только что делавшие по-хозяйски больно Анютиному взбухшему соску, левому, который сухой. Странно даже для Теряхи — взять и переместить эти пальцы вниз. А ведь казалось, она без каких-нибудь резиновых перчаток в Анюту не полезет. Значит, будет еще проще
Зато сосок Теряха отпускала, конечно же, пальцев толком не разжимая, то есть со всей дури ущипнула — это-то типичное, в этом какое-то мастерство, с которым она далеко пойдет, по женской ли линии или еще по какой: вот так вот держать в уме и рассчитывать все ощущения жертвы (пациентки?).
На мгновение даже представилось что-то вроде рисунка, каких, наверное, полно в Теряхиных книгах по анатомии, с пронумерованными стрелочками и подписями внизу. Голая Степанкова, вид спереди: одна стрелочка указывает на левый сосок (жжет), другая на правый (укус — это почти сладко в сравнении), а третья третья уходит внутрь и продолжается там каким-нибудь пунктиром, и мелкий шрифт внизу спокойно перечисляет все подробности Анютиного интимного устройства. Может быть, они даже расчерчены на отдельной врезке, совсем научной и бесчеловечной, крупно, вровень на странице с ее смазливым юным личиком: а вот тут, смотрите, у нее клитор, влагалище, а дальше матка и две эти штуки по бокам. И целая буря стрелок, прямых, ломаных, скрученных в спираль, — Ирочкины пальчики в моей кисочке. Какими-то вот такими упоительными до омерзения словами захотелось про это думать снова и снова, не переставая при этом видеть себя подопытной, истязаемой, — девочкой, которой дают понять и почувствовать, что ее половые органы устроены сложнее, чем она сама. Во дебилка, она ей жопу лизала.
Так, не стонать, мы все-таки в школе. Техничка, небось, еще бродит по коридорам. Впрочем, какое ей дело? Тут-то никто не курит.
Анюта чуть судорожно вильнула бедрами, пытаясь загнать Теряхины пальцы поглубже. Вместо этого Теряха тут же выскользнула и отстранилась, едва ли не испугавшись. Указка острым концом уперлась чуть выше копчика. Голая Степанкова, вид сзади: совсем буквальная стрелочка.
— Вот так вот сильно я хочу курить, — подвела Теряха итог.
Всё о своем, значит. Хуже мальчика.
— Перехочешь, — прошептала Анюта, опустилась на корточки и, глядя Теряхе в глаза снизу вверх, принялась расшнуровывать ее кроссовку. По крайней мере Анюта тут еще знает, что нужно и чего хочет сама. Поцеловать бы ее — для начала, еще пресным ртом — но где от Теряхи ждать, что она хоть как-то умеет целоваться. Только совсем занервничает.