— Выше возьми, за край гондона, слезет же, — сказала Анюта, помогая рукой.
А потом захотелось поздравить себя с тем, что все встало на свои места, и Анюту наконец-то более или менее полноценно ебут. Ну, довольно тонким предметом, но ведь и сама Теряха довольно тонкая. Да и ничего такого твердого Анюта никогда в себе не ощущала, и приятно было думать, будто это часть какого-то механизма, неумолимо работающего под ее нежным животом, а затем ощущать всей промежностью теплую Теряхину ступню, маленькие костяшки поджатых пальцев, чье нажатие ощущалось по-разному — одни попадали на розовое, другие на кожу, а мизинец липко скользил по бедру, когда твердое внутри начинало опускаться. Да, как будто не простая указка, а целая причудливая ножная машинка, которую Теряха с ленцой раскручивает — лежа на столе в трусах, мокро-откровенно просвечивающих ее небритостью, и в синем физкультурном верхе, небрежно задравшемся, так что видно краешек ее пупка, и как бок женственно сужается к талии. Козел и притом богиня.
— Ебать ты высокая, — задумчиво сказала Теряха.
— Ебать, — согласилась Анюта.
— И вся моя, — добавила Теряха с детским удовольствием, а затем с дамской грацией запустила руку себе в трусы. Механизм под Анютиным животом ненадолго замедлился, а потом, наоборот, стал вкатываться в нее настойчивее.
— Что ты себе представляешь? — спросила Анюта. — Ну, обычно. Когда никто не твой.
Разговаривать становилось трудно, сердце колотилось, встала туманом мысль, что если подогнуть колени, присесть навстречу этой конструкции, этой бесполой системе, созданной исключительно для нее, против нее (графа «пол»: «мужской», «женский», «ебу Степанкову» — такая быстрая глупость промелькнула, и такой длинный стон именно от нее, тише, тише), то эти костяшки совсем по-особенному коснутся, этот скользящий мизинец станет чем-то еще более агрессивным, в плане «ебу Степанкову», чем была бы капля спермы, текущая по ноге, — но вместе с тем почему-то прямо сейчас не терпелось узнать, о чем фантазирует Ирочка, когда вот этой вот красивой рукой
— Раньше — оборотней, — ответила Теряха. — Прямо которые волки, вспоминать стыдно. Потом я в Федоренку была влюблена ну, может, и до сих пор немного. Он осторожный. Закон, нельзя с ученицами, вся хуйня. А держать меня рядом ему самооценку чешет. Ну а про девочек если тебя интересует там сложно. Потом расскажу. А ты?
— А я не, — выдохнула Анюта. — Мне одиноко становится.
— Шлюха-романтик, — усмехнулась Теряха. — Айй.
Механизм остановился.
— Я не кончаю, ступню свело, — сказала Теряха, морщась. — Так бывает.
Анюта, не слезая с указки, взяла Теряхину ступню в руки — ага, вот, сбоку маленький вытянутый мускул, окаменевший, выражаясь по-теряшьи, «как я не знаю что». Анюта сама вытащила указку, отложила на парту, презерватив стряхнув на пол, и сама забралась на федоренковский стол.
— Это тебе за шлюху, — сказала она заботливо.
— Это тебе за «это тебе», — Теряха отвесила небрежную мокрую пощечину.
— Астартин! — дурашливо сказала Анюта, ловя ее руку, и облизала пальцы.
— Два градуса ниже телесной, двоечница. Три молекулы, может, остались.
— Ты в честь оборотней не бреешься? — продолжала дурачиться Анюта.
— В честь «а нахуя», — сказала Теряха и отодвинулась назад, подбирая ноги. — Прошло.
— А под мышками тоже нахуя?
— Да чего тебе нужно от меня? — улыбчиво огрызнулась Теряха. — Кто ты вообще такая?
Анюта перекинулась вбок и нависла над ней, опираясь на руки. Первый раз, и немного не к месту, почувствовалось, что вообще-то Анюта из них тяжелее и сильнее.
— Я твоя самооценка, — сказала она назидательно-обольстительно.
После чего расстегнула молнию на темно-синем и сама отправилась за ней вниз.
Все-таки вот это уже стрем и лесбиянство — покрывать поцелуями такой животик. «Мама знала, от кого рожать». Идеальная женская фигура, положенная на спину, становится чем-то таким, что хочется защищать и ласкать — даже ей сейчас, а это не в тему. И конечно же, Теряха вздрагивает от щекотки, когда целуешь ниже пупка, но где еще прилично.