Гена никогда не думал, что снова окажется в детской поликлинике, знакомой ему до боли.
Каждый ее уголок будил в нем давний страх уколов и желание уткнуться в маму. Мама уж много лет отдыхала на том свете, и уколы более не угрожали его заднице, возродившись в новом статусе: Гена приехал сюда подписывать договор о поставках шприцов.
Заведующая, Лариса Виевна Клякошапская, как водится, опаздывала, и Гене пришлось ждать ее вместе с маленькими пациентами и их мамами, постепенно наполнявшими коридор. Все они были на одно лицо — ненакрашенные мамы и капризные, визгливые дети. Гена смотрел на них, вертя в руках нефритового крокодильчика (шуточный амулет, подаренный когда-то отцом), и уныло думал о двойственности родительского долга: «дети — это вроде бы и хорошо, но…»
Но вдруг раскрылась коридорная дверь, впустив новых посетителей, и Гена забыл о своих философских раздумьях.
Это была очередная мама с сыном лет семи. Мама была очень молода. Одной ее гибкой фигуры было достаточно, чтобы взгляд прилип к ней — но, кроме того, было и другое.
Высокая — не ниже долговязого Гены — черноглазая, краснощекая, женственная до щекотки в яйцах, она вплыла в серый коридор, как радуга. На шее, на руках и пальцах ее сверкали гроздья цветных, причудливо-выгнутых украшений; густо-синее струящееся платье окутывало ее до самых ступней, мелькавших уточками под юбкой. Удивленный Гена заметил, что они босые, будто незнакомка шла по лужайке, а не по больничному коридору. Длинные волосы, черные, прямые и блестящие, падали ей на спину и плечи, спускаясь почти до пояса. Из широкого выреза выглядывали огромные налитые груди, белые, как булки, распирая сосками тонкую ткань.
Двигалась она плавно, будто у нее на голове был кувшин с водой. Было в ней что-то скользящее, бархатное, томно-кошачье. На ходу она смотрела под ноги, опустив длинные ресницы, и улыбалась так, будто стеснялась своей красоты. Пройдя с сыном к скамейке, она усадила его и села рядом с ним.
Позабыв о приличиях, Гена пялился ей в лицо, нежное, округлое без полноты, с пухлыми чувственными губами и неизменной улыбкой, как бы говорящей — «я не виновата, что я такая красивая».
«Сколько ей лет? Двадцать один? Двадцать три? Когда же она родила?» — думал Гена. Мальчик молча уселся на сиденье рядом с ней; та достала из книги книжку в яркой цветной обложке, раскрыла ее и стала читать ему:
«…А не то съем тебя! — крикнула ему Баба-Яга. Цыкнула она на него кривым зубом, крякнула, свистнула, села в свою ступу, махнула помелом и улетела восвояси. Не растерялся Ивасик-Телесик…»
Мальчик внимательно слушал и смотрел в книжку. Гена не верил своим глазам: он думал, что трансформеры и киборги давно вытеснили из детского мира Бабу-Ягу и всех ее сограждан. Незнакомка читала выразительно — точь-в-точь, как актеры на старых пластинках — и Гена поймал себя на том, что слушает внимательно, как в детстве. Голос у нее был бархатный, густой и ласковый; «ложкой снег мешая, ночь идет большая», вспомнилось Гене…
— Девушка! А тут, между прочим, очередь, — донеслось сбоку. — Уселась прям, как у себя дома. Хоть бы спросила, кто крайний.
— Да-да, я знаю, — улыбнулась незнакомка. — Я за вами, верно? — обратилась она к мамаше, похожей на мокрую птицу.
— Да-а… — озадаченно отозвалась та. — Надо спрашивать, вообще-то…
Гена открыл было рот – но девушка снова улыбнулась и возобновила сказку. Мамаши косились на нее и кривили рты.
«Вот курятник!» — злился Гена; ему хотелось сделать что-нибудь эдакое, и он вдруг сказал босоногой девушке:
— Я извиняюсь, девушка… А давайте с вами поменяемся? Я первый в очереди. Вы вместо меня, а я вместо вас? Давайте? Я не спешу!
— Спасибо. Вы точно не спешите?
Когда она улыбалась, глаза ее прятались под опущенными ресницами, и улыбка получалась застенчиво-царственной, как у восточных принцесс.
— …Точно-точно! Давайте!
Она улыбнулась еще шире. Обнадеженный Гена начал было:
— А скажите, девушка… — но она перебила его:
— …замужем ли вы? Вы это хотели спросить? Даже если придумали другие слова?
Гена поперхнулся, потому что хотел спросить именно это, и именно «другими словами».
— …Нет, незамужем. И, хоть я вам и благодарна, у вас мало шансов. Не обижайтесь, ладно?
Он прикусил язык, а незнакомка, все так же улыбаясь, продолжила читать сказку:
«…и вдруг в избушке на курьих ножках заскрежетал ржавый замок. Это Баба-Яга вернулась, чтобы съесть Ивасика-Телесика…»
В этот момент действительно раздался скрежет замка.
Гена вздрогнул. Дверь с табличкой «Заведующая поликлиникой» медленно, со скрипом раскрылась, и оттуда донесся хриплый голос:
— Входите! Побыстрей только…
«Как она вошла? Она что, сидела там все это время?» — думал Гена. Девушка в синем грациозно встала и ввела сына в кабинет.
— Молодой человек, вы за мной! — напомнила Гене все та же мамаша. Гена сморщился и кивнул, не сводя взгляда с двери: ему вдруг почудился за ней приглушенный вскрик.
Охваченный непонятной тревогой, он стал слушать, что делается за дверью. Очень скоро он услышал какой-то свист, похожий на гудение чайника. Свист быстро нарастал, мешаясь с глухими криками, и через минуту не было никаких сомнений — в кабинете заведующей творится нечто в высшей степени странное и непредвиденное.
Мамаши притихли. Гена колебался еще секунду, затем вскочил, постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл ее.
Дальше все было, как в тумане или в бреду. Открыв дверь, Гена успел увидеть зеленое полыхание, выхватившее резким пятном физиономию старухи в белом халате. Оно исчезло мгновенно, и вошедшему Гене казалось, что в кабинете дрожит и плывет воздух, как это бывает в знойный день.
Заведующая (это была, очевидно, она) стояла у своего стола. У противоположной стены стояла босоногая девушка, прикрыв собой сына. По их виду было ясно, что секунду назад здесь происходило нечто нешуточное, и Гена явился вовремя.
— Нельзя! Занято! Слепой, что ли? — каркнула старуха. Гена попятился, но, взглянув на девушку в синем, остановился.
— А что это тут у вас? Что за шум, а драки нету?
— Пошел вон!
— Ай-яй-яй! Чего ж так грубо? Я ведь просто зашел, — говорил Гена, медленно приближаясь к заведующей и трясясь от страха, который неведомо откуда проник в него.
Он понимал, что ситуация выглядит нелепо, и сам он нелеп, — и еще он понимал, что ему почему-то страшно, как бывало только в детстве. Несмотря на все это, он подходил к заведующей, стараясь не глядеть ей в лицо, и продолжал нести чушь, нейтрализуя напряжение и собственный страх: – Я просто зашел, заглянул, так сказать, поздороваться вот, и вообще…
По мере того, как он приближался, заведующая подбиралась, пригибала голову — и вдруг Гена не выдержал и поднял на нее глаза.
Она стояла перед ним, вытянув вперед морщинистые руки. Гена с ужасом увидел, что ее глаза светятся зеленоватым огнем.
— В козлиное очко ступай, срань человечья! — непонятно и обидно выругалась она. Ее лицо кривилось, как у припадочной; из-за углов рта показались желтые клыки, и Гена почувствовал, как его внутренности окунулись в ледяной кисель. В ушах зашумело, как перед обмороком… или это снова был тот самый свист?
— Уходите! Уходите! — кричала ему девушка в синем. — Уходите скорей, слышите или нет?
Ее голос слышался сквозь плотную завесу свиста, облепившую Гену и все пространство кабинета. «Этого не может быть» — думал Гена, цепляясь за эту мысль, — и почему-то шел вперед, подходя вплотную к старухе. Ее глаза просвечивали Гену зелеными лучами, ледяными, как сквозняк; пальцы ее, похожие на коряги, подобрались к Гене, и тот, инстинктивно защищаясь, вытянул руки…
Вдруг наваждение исчезло, будто кто-то сдул его.
Умолк свист, глаза старухи сделались обыкновенными, тускло-бесчувственными, и вся она сникла и оползла, как сдувшийся матрац. Она уставилась на крокодильчика, зажатого у Гены в руке, и бормотала себе под нос:
— Зеленый Змий? Зеленый Змий?!..
В голосе ее слышались уважительные, даже почтительные нотки.