Дима встал и с трудом натянул на нее платье, из которого выпал на землю вконец размокший Блок. Дима нагнулся, но Катька опередила его и подобрала книжку, слипшуюся в лепешку.
— Туфли… где туфли?
Она обулась, подалась вперед, осеклась, посмотрела на Диму…
— Подожди. Не надо! — попросил Дима, но Катьку дернул какой-то бес — и она сказала:
— Все. Прощай, Хозя! Прощай, Дима!
Ее душили слезы, – но бес велел ей доиграть сцену до конца, и она ринулась прочь.
— Подожди! Адель! Адель!!!.. — Голый и мокрый Дима схватил ее было за руку, но Катька вырвалась, оставив в его руке липкий ошметок Блока, и исчезла в серой пелене.
За две минуты она примчалась к Аничкову дворцу.
— Катя Вьюнкова! — крикнула она охраннику, и тот пропустил ее, почтительно кивнув. Катька вбежала в черный ход, заблудилась в коридорах, плутала в них Бог знает сколько, пока не выбралась в знакомую ей гримерку. В ней не было никого — только горы тряпок, сваленных на столах и стульях, и горький запах парфюма, ударивший в нос, как нашатырь. Катька с трудом сбросила на пол мокрое платье, нашла свою одежду, высохшую и скомканную, переоделась, проверила в кармане ключи, карточку метро, достала очки, нацепила на нос, выскочила вон в чужих туфлях… вернулась, скинула их – и выбежала босиком под дождь.
Охранник удивленно покосился на нее, — а она бежала по пустому Невскому, по противоположной его стороне, чтобы не встретить Диму, — бежала к метро, брызгаясь слезами и дождем.
Босоножки ее так и стояли у стены. Она надела их, вбежала в метро, спустилась вниз, села в поезд – и задрожала от душного тепла, разлитого в вагоне. Редкие пассажиры удивленно косились на плачущую девушку в мятой, мокрой одежде и нелепых оглоблях, – но никто не заговаривал с ней…
…Войдя в дом, она добежала до кровати, сгребла с нее срач (прямо на пол, без сортировки), упала — и сразу провалилась в сон, полный резких, пронзительных видений.
Ливень, ошибка модельщиков, публичное оголение, перевоплощение, бал, Хозя, поцелуи, секс и оргазм под дождем, полночь, разлука и побег — все смешалось в кучу впечатлений, искрившую в ней, как реле под ливнем, и Катька металась во сне, ныла, смеялась и плакала, зарываясь под подушку…
***
Утро началось с дурдома. Семейство Облжанских, раздраженное, напичканное впечатлениями, сплетнями и шампанским, вернулось домой в шестом часу — и застало там мокрую Катьку, спящую посреди разгрома.
Пока Катька, растолканная, обруганная и поставленная на место, разгребала горы барахла, семейство Облжанских выпускало пар за утренним чаем:
— …Я фигею просто! Это не бал, это я прям не знаю что!..
— …Этот Челкин нашел какую-то там себе Адель, а она от него взяла и сбежала. Ебанутая какая-то! Ну не хочешь быть королевой — так дай же ж другим, бля!..
— …А ты слышала, что этот Вьюнцов, или как его там, ну, который по цветочкам, — так он типа в суд подает на бал! Типа его дочку туда не пустили, оставили под дождем, а в ее платье за пять штук баксов какую-то свою всунули, и вместо нее… Не, ну бред полный, капец просто! Я в шоке…
— …И потом начали по спискам шарашить, что ж это за такая Адель. Так оказалась, блин, что ни одной Адели из девочек ваще не было, прикинь! Или она лапши навешала, или ваще мистика, прикинь?..
— …И щас ее ищут. Ходют по всем бальным девочкам и ищут. И к нам придут. Она Челкину какую-то хреновину оставила, так он по ней хочет типа ее найти…
— …Я ваще в шоке! Пипец полный, я извиняюсь, конечно…
В 9.01, когда семейство уже похрапывало среди гор барахла, кое-как перелопаченного Катькой, Дусю разбудил звонок. Это были курьеры, выполнявшие заказ оргкомитета: посетить каждую из участниц. Признак, по которому должна была опознаться бежавшая королева, держался в тайне.
Сорок минут спустя позвонили в домофон. Сонная, растрепанная Дуся подошла к двери, бормоча нецензурщину, и открыла дверь. Вошли двое, спросив Саньку и Марьку.
Прошло еще пятнадцать минут, в течение которых они слушали приглушенные вопли, шорохи и ругань — и, наконец, дверь спальни открылась, и оттуда выползли сонные, кое-как одетые и накрашенные Санька с Марькой.
— Здравствуйте, — поздоровался с ними один из курьеров, и тут же сообщил им: — В этой бездонной лазури, в сумраке близкой весны плакали зимние бури, реяли… — и вопросительно уставился на них.
— Чего? — уставились они на него.
— Ну? Кто реял? — допытывался он у них.
— Где реял? — спросили у него.
— …Так, ладно, вопрос закрыт. Перейдем ко второму пункту. Вам это ничего не говорит? — курьер показал им оборванную бумагу. Это была половинка маленькой книги, разодранной пополам, размокшей и высушенной. На разрыве расплылась черная строка: «…яли ранние сны».
В глазах у сестер отразилось такое недоумение, что курьер кивнул, спрятал останки книги в портфель и сказал:
— Все ясно. Извините за беспокойство. Всего наилучш… эээ, а это что? Чье это?
На прихожей лежал обрывок размокшей книги, такой же, как и предыдущий.
— Это ваше? Девочки?..
— Нннет, не зна… то есть, кажется, да… — Санька и Марька, переглянувшись, кинулись к прихожей, сбивая друг друга с ног. — Точно! Это мое! — крикнула Санька.
— Нет, мое! Ты офигела, да?
— А ты? Рот закрой, блин!..
— …Девочки! Вы не видели тут такую мятую, рваную книжку? Не выкинули случайно? — из другой комнаты вышла Катька, шмыгая носом. — Ой! Здравствуйте…
— Здрасьте-здрасьте. Та-ак… Не эта? — курьер взял книжку, выхватив ее из-под носа у Марьки.
— Минутку, я не вижу… Ну да, эта! Спасибо! Где вы ее нашли?
Курьер не отвечал, прикладывая половинки книжки друг другу. Линия разрыва сошлась точно, как пазл…
Санька, Марька и Дуся молчали, раскрыв рты.
— Та-ак… Плакали зимние бури, реяли ранние сны… – выразительно прочитал курьер и набрал кого-то на мобилке: — Алë! Дмитрий Михалыч? Вася Кочкин беспокоит. Мы нашли ее. Что? Говорю, нашли ее! Да. Блок совпал. Блондинка, немного кудрявая, глаза зеленые… Да. Да. Даю.
Он протянул опешившей Катьке трубку:
— Чëлкин Дмитрий Михалыч. Поговори с ним.
Катька поднесла мобилку к уху, помолчала – и еле слышно шепнула:
— Да?..
— Алло! Адель? Это ты? — послышался простуженный голос.
— Да…
— Адель! Я… Я тебя…