Его язык, обжигающий Катьку сквозь прохладу ливня, щекотал ей живот, ребра, поднялся к груди, коснулся соска и вдавил его, как вишенку в торт; быстрая, требовательная рука скользила по мокрому телу Катьки, забралась ей между ног — и просочилась оттуда в самую тайную, самую заветную глубину, задрожав в сердцевине…
Катька стояла и умирала молча, стараясь не нарушить криком своей радужной смерти.
Ей было сказочно приятно, страшно, стыдно, упоительно, холодно, жарко, блаженно, щекотно и… она не знала, как ей было, и не знала, кто она такая и на каком свете. Хозя жалил ее то в один, то в другой сосок, вибрировал волчком между ее ног, гладил ей тело, окутывал ее сладкой леденящей пеленой – и Катька таяла в потоках дождя, в блаженстве и страхе, натянувшем горящие нервы…
— …А ну-ка, — Хозя мягко толкнул ее куда-то, и Катька открыла глаза. Хозя уже был почти голый — в одних брюках, сползших к коленям, и белых трусах. Он толкал ее к лавочке, и голая Катька послушно села на нее.
— Не так… Ложись вот сюда, вооот… и ножки на землю, врозь… вот так… — Катька легла, подставив горящую грудь дождю, и выпятила половые органы так, как требовал Хозя. «Он там все видит… все-все… и сейчас будет меня трахать», думала она и дышала в радужную пелену неба. Вдруг в сердцевину ей впилось мягкое, влажное, горячее…
— Лежи, — придержали ее Хозины руки. — Лежи. Это не больно. — Хозя снова окунул язык в ее письку и стал вылизывать ее тянущими, мучительно-сладкими кругами, щекоча ей каждую складочку, каждую створку липкой щели — и самую чувствительную, самую пронзительно-нежную ее сердцевинку…
Катька тихонько пищала, истекала блаженством и пялилась в небо. «Вот небо», думала она, «вот дождь… А вот мой любовник… мой мужчина? Ааааа…» Беспощадный язык не давал ей передышки, и влажные волны вливались в ее тело непрерывно, набухая искрами в глазах…
— Ойейейейей!.. — взвыла она, захлебнувшись густым медом в письке. — Оууууууй! Аааааа!.. — орала она сквозь слезы, барахтаясь в горячем блаженстве. Она забыла, что они на улице…
— Тише! Попалят, — шептал ей Хозя, проникая в нее. — Тише, моя неженка, моя худышка, моя Адель, — бормотал он, вспарывая членом плотные стенки ее лона, и целовал ее в губы, горькие от дождя.
Катькину утробу гнуло и крутило, как в соковыжималке, и она почти не чувствовала боли. Понемногу она осознала на себе большое, мягкое, живое, и внутри — режущий ствол, вошедший в нее до упора.
— Аааай. Осторожней, — ныла она, хоть ей почти не было больно. — Ты… ты трахаешь меня, да? УЖЕ?
— Трахаю. Еще как! — хрипел Хозя, прижимаясь к ней. — Я буду нежно, не спеша, не бойся, девочка. Я знаю, что ты девочка…
— Была! — Катька тихо смеялась Хозе, и он смеялся с ней:
— Да. Была!..
Оргазм отпускал ее, и уже не было такой сладости, а было только дразнящее трение ТАМ, и было уже ощутимо больно. Катьку переполняла телесная близость с Хозей, родная, плотная, теплая, несмотря на дождь, — лицом к лицу, кожа к коже; перепуганная, счастливая Катька неуклюже целовала Хозю, обнимала его и ездила руками по мокрой его спине…
— Ой! Пусти, Адель! Пусти-пусти, — вдруг дернулся Хозя.
— Зачем? Куда? Не пущу! — Катька крепко обхватила Хозю руками, обвила ногами и вжала в себя.
— Ты же… Ааааа! Оооууу! Уууууу… Уффф! Ну вот!..
В Катьке запульсировал, облился влагой и обмяк твердый живчик, и вместе с ним обмяк Хозя:
— Фффффух! Ну вот…
— Вот!.. — отозвалась Катька.
— Ну вот! — повторяли они друг другу и улыбались, стараясь не разлепиться ни единым клочком мокрых тел.
Дождь закончился, и скамейку окутал туман.
— Мы заблудимся, — говорил Хозя.
— Не найдем одежду… Пойдем голыми на бал… — отвечала ему Катька.
— А что? Это мысль. Для того ведь и бал сделан…
— Для чего?
— Неважно. Ну… — говорил Хозя, торжественно глядя на Катьку.
— Ну… — отвечала она ему;
— Ну вот! — хором выдохнули они и рассмеялись.
— …Знаешь, сегодня самый счастливый день в моей жизни, — говорил ей Хозя. Катька смотрела на него влажными глазами, и он стал легонько целовать ей щеки. — Ты без мазилок еще красивей. Такое чудо… Скажи, а ты в самом деле не узнала меня?
— Нет… Разве мы виделись раньше?
— Значит, не узнала. Так и думаешь, что я Хозиреней?*
— Ну… я просто жду, когда ты назовешь себя.
_____________________________
*Хозиреней – персонаж романа Грина «Блистающий мир». – прим. авт.
— Я Дима. Дима Чёлкин, — сказал Хозя. — Я привык, что меня все узнают, но ты, наверно, плохо видишь? Близорукие глаза всегда так красивы… но у тебя особенно. Ты… Боже, я думал, что этот бал будет таким говном! — говорил Дима, слезая с обалдевшей Катьки. — Сядь рядышком со мной. Голенькая… Ладно? Вот так, тело к телу… Этот бал ведь делался для того, чтобы набрать новую порцию молоденьких шлюх для гламура… А дебильные папаши и мамаши не понимают этого. Вот мне еще вчера сказали: королевой бала должна быть Катя Вьюнкова, дочка спонсора, большого питерского бандюка… А мне насрать на бандюка. Королевой бала будешь ты. Во-первых, ты самая красивая, да и самая тонкая, нежная, самая… самая-самая среди всего этого намазюканного обезьянника. Во-вторых… во-вторых, ты моя личная королева, и я хочу увидеть тебя с Золотой Короной на макушке. Ни в какой гламур я не пущу тебя, пусть подавятся. Пусть бандюки своих Кать туда толкают — туда им и дорога. Но королевой должна быть ты!
Голый Дима говорил от души, и в нем не было ничего общего с лощеным светским львом на балу:
— …Жюри ты понравилась, и они сделают, как я скажу. Им сказали делать, как я скажу. Ха!.. Адель, неженка моя, как ласково назвать тебя? Адочка? Я не знаю, но очень хочу… Что? Что такое? Что случилось?
Катька дрожала. Ей было холодно, и в ней набухала муть, беспричинная, как дождь, зарядивший снова.
Дима обнял ее, и Катька вдруг разревелась. Она не знала, чего она плачет, но все ее тело, обожженное сексом, ныло и горело, и ей вдруг стало ужасно одиноко. Разум куда-то делся, и остались только слезы, бесконечные, как дождь.
— …Ну чего ты? Адель, зайка, не плачь, не плачь, я ведь… ведь…
Вдруг сквозь пелену дождя послышался бой думских курантов.
Он гудел в серой пелене, как в колоколе или в пещере — глухо и со всех сторон сразу, хоть и не громко. Катька вздрогнула и прислушалась. Семь… восемь… девять… десять… одиннадцать… Господи!
— Уже двенадцать, — сказала она. Голос не слушался ее. — Мне надо идти.
— Куда? Почему?
— Надо. — В сознании ее возник срач, неубранный ею дома, и перекошенное лицо Дуси, тыкающей пальцем в немытые тарелки. Ум уцепился за этот повод, и Катьке казалось, что у нее нет другого выхода.
— Метро закроется… я не доеду. Пусти! Пусти, Хозя… Дима! — крикнула она, и оторопевший Дима отпустил ее.
Голая Катька вскочила и стала лихорадочно натягивать платье, облепившее ее ледяным коконом. Это было адски трудно и противно, и Катька ныла от холода, запутавшись в липкой ткани…
— Помоги!..