— Тогда посели её туда и выходи завтра на работу.
— Кого поселить?
— Ты знаешь, я всё больше в тебя влюбляюсь! Ты действительно не от мира сего. Я предлагаю поселить в голову мысль о том, чтобы завтра прийти в столовую на работу. Усекла?
— Ты считаешь, что мы занимаемся нормальным делом?
— Мы пока ещё ничем не занимаемся. Всё ещё впереди. Но если хочешь знать моё мнение, то лучше получать удовольствие так, чем под пьяным, облеванным грубияном в штанах, который, к тому же, не знает, что такое любовь, что такое секс, и что такое женщина, которую он ни в грош не ценит!
— Ладно, меня Олег обидел… А ты не замужем, молодая, красивая… За тобой мужики гурьбой бегают. Что тебя толкнуло на это? А Ларису?
— Лариску я сама приручила, она до меня была как телок, всё про своего алкоголика рассказывала, как он воткнёт в неё свой стержень, и спит. А она его столкнёт с себя, и пальчиком за него его работу доделывает. Вот я ей и помогла. А я… Парень у меня был. Скромный — жуть! Видно очень сильно меня любил, потому ничего у него не получилось. Так он ремень из брюк вытянул, и на сливе повесился… Дело было в саду. Я всё ждала его, надеялась, вот-вот придёт… Пошла искать, а он уже синий висит… Потом меня ещё по милициям таскали. С тех пор мужиков в упор не замечаю…
— А как же наш директор?
— Семён Павлович? Это — как партийное поручение. Что-то вроде субботника. Общественная работа. Деньги за неё не платят, толку от неё никакого, а отказаться нельзя, выговор схлопочешь. А поскольку и вреда от неё нет, то надо молча выполнять, тем более что это не так уж и трудно…
С этого дня у Лины началась новая жизнь. Она и в самом деле, то ли воскресла, то ли народилась заново. Утром выдавала по раскладке продукты, делала разноску накладных по конторским книгам, выводила остатки, и заказывала те продукты, которые были на исходе. На это у неё уходило не более двух часов. Потом помогала, то повару на кухне, то, по просьбе Ларисы, заполняла бухгалтерские книги, то раскручивала за Клаву калькуляцию. Но и эти добровольно взятые обязанности к обеду заканчивались, и после двенадцати часов она, как правило, была свободна. С этого момента её сердце начинало нежиться в сладостной истоме ожидания.
Обычно женщины собирались после полудня. Когда все обязанности по работе были выполнены, они шли в кладовую «снимать остатки», закрывались на ключ, и устраивали, как выражалась Лариса, эмоционально-стрессовую разгрузку. Пили мало, почти ничего не ели, в основном общались. Лина была среди них воплощением скромности, это их приятно забавляло, придавало их отношениям особую пикантность.
О любви Лина мечтала лишь до похорон матери. Обвинив себя в её смерти, она запретила себе думать и о любви, и о замужестве, а после того, как её насильно выдали за Олега, и он сотворил над нею насилие, в душе её воцарилось затишье. Она возненавидела всех мужчин, и ничего не могла поделать с собой, чтобы избавиться от этого чувства ненависти. На что она пошла, так это позволила Олегу иногда пользоваться собой как женщиной, что он и делал без любви и без страсти, точно так, как мыл посуду, или чинил электробритву. Она свыклась с ним, легко переносила его мужские притязания, и была бы крайне удивлена, если бы он её вдруг поцеловал. Таков был Олег. Но ещё сильнее она была бы удивлена, если бы ощутила после его поцелуя взрыв огня, сжигающего её внутренности… Но Олег её не целовал, никакого огня она не испытывала, и когда опытная Лариса, раскрыв двумя пальчиками её губы и, свернув их в трубочку, прильнула к ним своим ртом, и впрыснула туда мгновенно растёкшийся по телу яд, а затем начала высасывать из неё остатки стыда, силы, и всякого сопротивления, Лина от удовольствия потеряла сознание. В себя она пришла от длинных волос Клавы, щекочущих пространство от пупка до лобка, и снова впала в забытьё. Женщины были от неё в восторге. Они ползали по ней взад-вперёд, наслаждая её ласками, и упиваясь её оргиастическими вздохами, стонами и криками…
— Я бесстыдница? — сказала, наконец, пришедшая в себя Лина.
— Не говори глупостей. Ты утром составляла меню, делала раскладку. Скажи, какую крупу больше всего любят посетители нашей столовой? — спросила Лариса, застёгивая на Лине бюстгальтер.
— Да, всякую любят… И рис, и гречку, и перловку, и пшёнку. Кто какую.
— Я знаю, какие крупы есть в твоём складе, можешь дальше не перечислять. Ты мне другое скажи: какую любишь ты, лично ты?
— Я макароны люблю. Папа вкусно их готовил, по-флотски… Но к чему этот разговор?
— А к тому. Не станешь же ты осуждать тех, кто любит не макароны, а гречку?
— Да пусть себе любят, что хотят.
— Вот и мы любим, кого хотим. И, обрати внимание, насильно в свою компанию никого не тянем.
Лина покраснела. Да, насильно её никто не тянул… А тут ещё Лариса и Клава уже одеты, а она, заболтавшись с ними, забыла про одежду, и стояла перед ними в одном бюстгальтере.
— Клава, если ты сейчас же не прикроешь её прелести, я снова разденусь, — сказала Лариса.
Лина начала быстро одеваться, но краска не сходила с её лица.
— Да забудь ты, что тут было, успокойся, пора идти домой, — сказала Клава, помогая ей одеться.
— Как можно такое забыть? Я сейчас выйду отсюда, и весь город будет на меня глазеть!