— После второго стакана я почувствовал, как легкая хмель ударила в голову, и, изображая пьяного, я повалился на диван, на спину, — будто бы пьяный, беззащитный и доступный, потерявший над собой контроль и потому способный на всякое безрассудство, я лежал, широко разбросав ноги, прикрыв глаза… я ждал; в спектакле, который мы разыгрывали сами для себя и друг для друга, теперь была очередь действовать Андрею, и Андрей не заставил себя долго ждать: изображая такого же пьяного, он повалился рядом со мной; настала очередь действовать третьему участнику спектакля — вину, и оно, на миг сделавшись главным действующим лицом, вышло на авансцену: \»пьяный\», я чуть подался к Андрюхе, как бы случайно скользнув рукой по его животу, и в то же мгновение \»пьяный\» Андрюха, приподнявшись, полез на меня, лежащего на спине, перекидывая свою ногу через мою, полез со всей своей юной неистовостью, с пылкой безоглядностью, какая бывает лишь в пору юношеского нетерпения, и тут же, задохнувшись от счастья, я прижал Андрея к себе, мои руки сомкнулись на его спине, он ткнулся губами в мои губы, и я, перехватывая инициативу, тут же засосал его, чувствуя, как стремительно твердеет, наливается горячей упругостью мой член…
— Пьеса с вином была окончена, и начиналось… начиналось уже настоящее, — страстное желание захватило нас, захлестнуло, и мысль, или точнее сказать, уверенность, что каждое мое движение найдет понимание у Толика, лишь подстегнула меня: не стыдясь и не стесняясь, не боясь быть отвергнутым или неправильно понятым, я, сунув руку между нашими животами, расстегнул на Толике брюки, и в то же мгновение моя ладонь, скользнув Толику в плавки, ощутила горячую упругость его напряженного члена.
— \»Давай разденемся…\» — прошептал Андрей, отрываясь от моих губ. Не отвечая, я молча приподнялся, расстегивая рубашку… Андрюха стал торопливо снимать одежду с себя… брюки, а за ними плавки полетели вниз. Не было ни стыда, ни страха, и я даже на миг удивился, как это просто, как естественно всё происходит, — шумящая, ликующая радость от осознания, что мы вместе, что мы открыты, распахнуты друга для друга, бушевала в наших телах и душах: голые и возбужденные, со всем пылом своей юной страсти мы устремились навстречу друг другу, наши руки и ноги вновь, как в первый раз, переплелись… барьеры, незримо стоящие между нами со дня нашей первой встречи, были разрушены и сметены, страсть оказалась сильнее страха, мы ласкали, мяли, гладили, исступленно исследовали тела друг друга, скользили,елозили друг по другу и, замирая от наслаждения, целовали, целовали, целовали друг друга взасос — все повторялось, мы снова, как и пять недель назад, принадлежали друг другу…
— Нежность, скопившаяся за эти пять недель, наконец-то нашла свой естественный выход и, ничем не сдерживаемая, захлестнула нас сокрушающим потоком, — о, какое это было невыносимое, пронизывающее блаженство!.. Мы — голубые? Пусть! — летели мы с Толиком ввысь… Мы — извращенцы? Пусть!! — взасос целовал я Толика, и тут же, освобождая свои губы, он взасос целовал меня… Мы — ненормальные? Пусть!!! — сопя, задыхаясь от счастья, изнемогали мы друг на друге… Пусть, пусть называется это как угодно! — плевать, как это называется! — господи, да какое нам вообще дело до того, как это называется?! — нам… нам обоим, мне и Толику, самому классному пацану в мире, было бесконечно хорошо, и оба мы, оба — и он, и я! — делали то, что хотели, и пусть другие считают это пороком и извращением, пусть другие клеймят такую любовь, пусть другие бегут от этого, как от чумы, нам до них, до этих других, не было уже никакого дела…
— Это было счастье… самое настоящее счастье! Казалось, на всем белом свете были только мы, Андрюха и я, и еще — наша юная, наша необузданная, испепеляющая нас страсть, — мы ласкали друг друга, перекатываясь в постели, всасываясь в губы один другого, задыхаясь от неизбывной нежности… Всё было как в тумане, и дальше всё случилось само собой, произошло так естественно, что мысль, что я сосу член, мелькнула лишь тогда, когда мы, уже лежа \»валетом\», на боку, вовсю работали друг на друге губами… Наконец, приподнявшись надо мной — глядя мне в глаза, Андрей полувопросительно прошептал: \»Давай… по-настоящему…\» — он, возбужденный, красивый, гибкий, ставший вдруг в один миг бесконечно родным, предлагал мне испить, испытать последний предел сладострастного блаженства, полонившего наши тела и души… его возбужденный горячий член я держал в своей ладони, и, когда он прошептал \»по-настоящему\», я понял: это — в зад… или в жопу — в очко, как еще говорят иногда в пацанячих компаниях; \»по-настоящему\» — сказал Андрей, и в этом его предложении проникнуть друг в друга не было абсолютно ничего оскорбительного, ненормального или неестественного, — эти слова его прозвучали как музыка…
Ещё и поныне закомплексованным либо малограмотным людям кажется, что \»совершить гомосексуальный акт\», \»стать педерастом\», \»трахнуться парню с парнем в зад\» — это значит совершить что-то порочное и ненормальное, унизить себя, стать извращенцем, и законопослушные граждане, не способные думать самостоятельно, сталкиваясь с такой формой любви или секса, презрительно отворачиваются либо наливаются непонятной — еще как понятной! — злобой, воображая при этом, что они и только они правы…ха, как бы не так!.. Впрочем, все эти мысли сформулировались у меня уже позже, а тогда… лежа на Толике, я прошептал: \»Давай…\» — и он, уже сам желающий этого, тут же с готовностью откликнулся, словно эхо: \»Давай…\», — сердце моё колотилось, выпрыгивало из груди; я не помню, какой подвернулся под руку крем — выдавив из тюбика крем на головку члена, я обильно размазал его по головке, и головка сочно заблестела, — мой длинный и толстый, чуть изогнутый член рвался в бой; Толик, лёжа на спине, раздвинул ноги и, подняв их вверх, осторожно положил свои ноги мне на плечи, — я придвинулся к нему вплотную и, обхватив коленями его бедра, рукой направил свой окаменевший член в туго сжатую, волосами обрамленную дырочку…
— \»Ниже…\», — прошептал я, сильнее разводя руками и без того раздвинувшиеся, раскрывшиеся ягодицы…
— Член мой скользнул вниз и обнаженной головкой — я это почувствовал! — упёрся в туго сжатое девственное отверстие Толикова зада, — сдерживая дыхание, глядя на Толика сверху вниз ничего не видящими глазами, я неопытно — резко — ткнул своим членом вперед… и в тот же миг, содрогнувшись от сладости, я ощутил, как член обнаженной головкой вскользнул в горячую, упруго разомкнувшуюся, раскрывшуюся дырочку… \»ой!\» — словно захлебнувшись, коротко вскрикнул Толик…
— На миг мне показалось, что член Андрея разодрал мой зад: боль была обжигающе резкая, сильная, невыносимая… я никак не думал, что это будет так больно, и, не выдержав, рванулся из-под Андрея, закусив губу…
— Толик резко рванулся из-под меня, и член мой, обнаженной головкой уже вошедший ему в очко, тут же выскользнул; \»что?\» — не понимая, в чем дело, прошептал я; \»больно…\» — выдохнул Толик почти беззвучно; видимо, он сам не ожидал такой боли — вид у него был чуть ошарашенный; я растерялся, — мысль, что это может быть так больно, почему-то ни разу не приходила мне в голову… согнутые в коленях ноги Толика лежали на моих плечах, я, опираясь на вытянутые руки, нависал над Толиком, сам он, прижимая колени к своим плечам лежал подо мной с распахнутыми, разведенными ягодицами, — его нежная, туго сжатая дырочка, предмет моего вожделения, была подставлена, и вот — на тебе: больно… как больно? почему? — я почувствовал растерянность… конечно, во всём была виновата наша неопытность, и ещё — наше нетерпение; \»давай… давай еще раз… еще попробуем…\» — зашептал я, изнемогая от охватившего меня желания во что бы то ни стало проникнуть в Толика, слиться с ним; раствориться в нём… \»больно…\» — повторил Толик, не решаясь продолжать…
— \»Я осторожно… еще раз, Толян… я буду осторожно … давай! — Андрей, наклонившись надо мной, засосал меня в губы. — А потом ты меня… давай, Толик, давай! — оторвавшись от моих губ, он снова направил член. — Или нет… подожди, надо смазать… дырочку смазать надо тоже! — он, выдавив на палец крем, круговым движением пальца заскользил по мышцам моего сфинктера, глядя мне в глаза. — Всё получится… не может не получиться! Я осторожно… осторожно буду…\»
— Я смазал пальцем сжатую дырочку — смазал вход, кружа пальцем по кругу, и, вытерев палец о свои плавки, снова направил член… по лицу Толика я увидел, как он внутренне сжался, напряженно замер; едва я упёрся головкой члена ему в очко; \»ну… давай!\» — выдохнул он; я, затаив дыхание, надавил — теперь уже медленно и осторожно, внимательно следя за выражением его лица… и, едва я надавил, как лицо его снова перекосилось гримасой: \»больно…\» — прошептал Толик, закусив нижнюю губу, но дёргаться; как в первый раз, из-под меня не стал, — чувствуя, как член обнаженной головкой снова вскользнул в разомкнувшееся отверстие, я замер, не двигаясь дальше; какое-то время мы молча выжидали, глядя в глаза друг другу; я видел, что Толику больно, но он терпел — не вырывался… \»давай… пошел…\» — наконец прошептал он, и я, глядя на его перекошенное лицо, осторожно двинул членом дальше — вглубь, — Толян застонал, готовый опять дёрнуться из-под меня, но я, удерживая его руками — не давая ему вновь соскользнуть с моего члена, тут же замер сам; не двигаясь дальше… \»давай… пошел…\» — вновь прошептал Толик, кусая губы; я осторожно двинулся дальше — головка моего окаменевшего члена, туго обжимаемая знобящим жаром, плавно пошла, точнее, вскользнула в покорно разжавшуюся дырочку, и я, двигая бёдрами, осторожно устремился вперед, — чувствуя обжигающую сладость, содрогаясь от этой сладости, я медленно, миллиметр за миллиметром, вдавливал член в очко, видя, как лицо Толика искажается гримасами…
— Андрюха входил в меня с каждой секундой всё глубже и глубже, и мне казалось, что по мере вхождения член его увеличивается в диаметре, — мне казалось, что член его раздирает, распирает меня изнутри, но я держался — держался изо всех сил…
— Член мой вошел весь, до самого основания, и — глядя на Толика, лежащего подо мной, я невольно облизнул пересохшие губы… это был кайф! Я был в Толике! Я был в Толике, и вместе с наслаждением чисто физическим я почувствовал не меньшее наслаждение от осознания, что я… я т а м — внутри Толяна! \»Давай…\» -Толик, отдаваясь мне, закрыл глаза, и я только тут увидел, как на лбу его выступили капельки пота… нависая над ним, я равномерными толчками осторожно задвигал задом, чувствуя плотно обжимающую, обволакивающую сладость его горячего тела…
— Андрюха, нависая надо мной, вогнал в меня член полностью и, набирая темп, ритмично задвигал задом — стал меня трахать… по-настоящему…
О, какое это было блаженство, какое невыносимое наслаждение — трахать Толика в зад!.. Мудрые древние греки не зря вменяли это едва ли не в обязанность и мужчинам, и мальчикам — в Древней Греции, колыбели европейской цивилизации, траханье в зад считалось высшей формой любви, и мужчины, имея жен для продолжения рода, наслаждались с мальчиками, а мальчики, подставляя мужчинам свои юные попки, не стыдились этого, а этим гордились. \»Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию…\» — эти слова, сказанные древнегреческим философом Платоном, я прочту зимой, а тогда, осенним вечером, мои мама и бабушка были на даче, я впервые в жизни совершал настоящий половой акт, и акт этот был гомосексуальный, — мой член, знакомый до этого лишь с кулаком, соединял мое тело и тело Толика, и это было единение не только физическое, но и душевное, духовное: ритмично скользя членом в тугой горячей дырочке, я чувствовал, как растёт и растёт во мне небывалое, жаркое, ни на что не похожее и ни с чем не сравнимое наслаждение…
— Андрюха, прерывисто сопя, трахал меня в зад — в очко, и я, содрогаясь от его толчков, безвольно дёргая поднятыми вверх ногами, испытывал одновременно и боль, и наслаждение: боль была чисто физическая и была эта боль обжигающая, словно там, внутри, меня с силой драли наждачной бумагой, и в то же время… в то же время сознание того, что делает это Андрюха — самый классный, самый лучший парень в мире — доставляло мне сладостное удовольствие…
— Голый Толик, мой однокурсник и друг, лежал подо мной на спине с поднятыми вверх ногами, и я, нависая над нам, по-настоящему трахал, натягивал, ебал его в зад, равномерными толчками ритмично вгоняя в тугую дырочку свой колом торчащий член… я ебал Толика, и мы были с ним в эти минуты одним целым, — наслаждение нарастало, плавилось в каждой клеточке моего юного тела, движения мои делались всё мощнее, Толик, лёжа подо мной на спине — глядя мне в глаза, чуть слышно стонал, пружины под нами хаотично скрипели… потеряв ощущение времени и пространства, превратившись в сгусток кипящей страсти, я всё сильнее, сильнее бился о Толика, двигая бёдрами: ещё!.. ещё!.. глубже!.. глубже!.. мой семнадцатисантиметровый член, подобно поршню, скользил у Толика в очке уже безостановочно, наслаждение нарастало, делалось всё острее, я, открыв рот, судорожно заглатывал и так же судорожно выдыхал воздух, по лицу моему катился пот…
— Андрюха, двигая бёдрами всё сильнее, всё интенсивнее, скользил в моей дырочке членом взад-вперёд, и это скольжение было похоже на скольжение поршня, — Андрюха трахал меня, делая это мощно, энергично… на лбу его блестели капельки пота, и он уже не дышал, а прерывисто, громко сопел — словно всхлипывал… лёжа на спине — содрогаясь от его толчков, я понимал, что он уже близок к оргазму, что он вот-вот кончит, и мне ничего не оставалось, как ждать, — боль, тупая и обжигающая, была почти невыносима…
— Оргазм был настолько сильным, что, извергая в Толика своё семя, я невольно застонал, изогнувшись, запрокинув голову… то, о чём я мучительно думал пять долгих, бесконечно долгих недель, свершилось: я не только проник в Толяна, не только изведал, испытал чувство этого проникновения, но и кончил, излил в его тело своё семя, и мысль, что он мною проткнут, натянут, по-настоящему выебан, была едва ли не слаще, чем сам оргазм, — глядя Толику в глаза, я чувствовал, как горячая моя сперма, словно лава, обжигает мой и без того разгоряченный член… боже, какой же это был кайф! Фантастический кайф…
— Андрюха, наклонившись надо мной — поцеловав меня в губы, резко отстранился, и член его, уже теряющий твёрдость, легко выскользнул из моего зада, — стискивая ягодицы, я поспешно опустил ноги, испытывая невероятное облегчение… я был проткнут, оттрахан, выебан, но меня это нисколечко не пугало: это сделал Андрюха, самый обалденный пацан в мире, и этим было сказано всё…
— Потом на спину лёг я, и Толик, точно так же обхватив ногами мои бёдра и причиняя боль мне, с третьей или четвертой попытки ввёл свой член в очко моё, — я лежал, содрогаясь от его толчков, чувствуя эти распирающие, раздирающие толчки в глубине своего тела, а он, сладострастно сопя, весь уйдя в наслаждение — в моё тело, ритмично двигал бёдрами, приближая свой миг наивысшего блаженства… У Платона сказано: \»ни одно действие не бывает ни прекрасно, ни безобразно само по себе: если оно совершается прекрасно — оно прекрасно, если безобразно — оно безобразно\» — своеобразная и даже, я бы сказал, универсальная формула, позволяющая отделить зёрна от плевел, а любовь от похоти… и хотя Платон еще был нами тогда прочитан, но я, пять долгих недель продираясь к Толику, сам пришел почти к такому же умозаключению: что бы там ни говорили о гомосексуализме, сам по себе гомосексуальный акт не может быть ни хорошим, ни плохим, нет у него ни знака \»минус\», ни знака \»плюс\» — всё зависит исключительно от того, кто, с кем, для чего и как совершает этот самый акт, и безобразно и преступно, когда один это делает вопреки желанию другого, или когда сильный насилует слабого, или когда одного, сдёрнув с него штаны, трусливо насилуют стаей, похотливо спеша стать в очередь, сопя и пуская слюни, и иное — совсем иное! — дело, когда парни это совершают по взаимному устремлению и обоюдному согласию, как это сделали я и Толик…
— Наше желание было взаимным, было осознанным, и уже поэтому оно было абсолютно законным, что бы об этом ни вопили штатные моралисты и прочие кликуши, рядящиеся в тогу блюстителей нравственности,- наша любовь была законна не потому, что кто-то её разрешил, а потому, что мы, придя в этот мир, эту любовь в себе почувствовали — она наполнила нас, и это было счастье… содрогаясь от наслаждения, я выстрелил своё семя в глубину Андрюхиного тела, и наслаждение это, огнём опалившее мою промежность, было такой силы, что на какой-то миг мне стало больно…
— Толик кончил в меня — и мы уже не отскочили друг от друга, как это случилось в первый раз, а, усталые и притихшие, долго лежали рядом, не скрывая своей наготы, и — хотя оба мы еще чувствовали смущение, но оно уже не пугало ни меня, ни Толика, — мы лежали рядом, оттраханные друг другом, и в глубине души каждый был благодарен другому за доставленное блаженство, и блаженство это было не только физическое: мы лежали рядом, ничего не говоря друг другу, и… любовь — самая настоящая любовь — бушевала в наших юных душах!
Любовь… что может быть упоительнее и прекраснее этого чувства! Лёжа рядом с Андюхой, я думал о том, что любой половой акт — однополый он или разнополый — может быть прекрасным, а может быть безобразным, и зависит всё это не от пола партнёров, а зависит исключительно от сопутствующих обстоятельств, и первое, самое главное обстоятельство — любят ли люди друг друга… как же всё просто!