— И, спрашивая себя точно так же, я, как и Толик, точно так же не находил ответа, — в то утро мы оба не находя себе места…
— Я не знаю, что чувствовали парни, впервые испытавшие удовольствие от однополого секса, в то время, когда такой секс однозначно рассматривался как ненормальность или даже болезнь, как позорное извращение, свидетельствующее о моральной неполноценности тех, кто совершает подобное… наверное, это было непросто: испытав удовольствие, вдруг осознать, что такое удовольствие автоматически делает тебя изгоем, извращенцем или даже преступником.
— И ещё возникала одна проблема — быть может, самая главная: если кто-то об этом узнает, то это станет несмываемым клеймом на всю оставшуюся жизнь, — наверное, в то время, когда само слово, обозначающее подобные отношения, воспринималось как ругательство, парням, впервые испытавшим кайф от однополого секса, было ох как непросто, и непросто было прежде всего потому, что нужно было как-то определяться с размывающей душу раздвоенностью между чувствами и мыслями — между сердцем и головой… Сейчас, конечно, другое время — совершенно другие информационные поля пронизывают нашу повседневную жизнь, и только совсем примитивные либо закостеневшие в своих собственных комплексах люди могут безоговорочно выхолащивать из мира секса все цвета радуги, снова и снова утверждая, что нет и не может быть места однополому сексу — однополой любви, — сейчас, вне всякого сомнения, на порядок легче определяться в своих сексуальных предпочтениях, делая выбор, кого и как любить, и всё равно… всё равно это всё не так просто — впервые сказать самому себе в семнадцать лет, что ты \»голубой\», и особенно это непросто, если ты к этому ни с какого боку не готов — о любви такой никогда не мечтал и секс такой в своём воображении ни разу не проигрывал. А я не мечтал…
— И я не мечтал — никогда о сексе таком не грезил… Мы оба никогда об этом не думали — всё случилось спонтанно, произошло всё само собой, и потому… В понедельник я избегал встречаться с Андреем взглядом, а он, в свою очередь, делал вид, что не видит, не замечает меня — впервые за всё время нашего знакомства мы не обмолвились ни словом, — нам обоим было стыдно за то, что случилось между нами…
— Но понедельник сменился вторником, вторник — средой… прошла неделя, за ней пролетела еще одна — стыд притупился, и отношения наши постепенно вошли в прежнюю колею: мы снова вместе сидели на лекциях, снова вместе выходили на перекуры или шли в библиотеку…
— И я снова провожал Андрея до троллейбусной остановки… при этом мы оба делали вид, что не было в нашей жизни той \»злополучной\» субботы — и что мы, лёжа в одной постели, не сжимали друг друга в горячих объятиях, не целовались взасос, не содрогались в сказочно сладких оргазмах, — мы делали вид, что ничего этого между нами не было.
— Но это ведь было… это было — жизнь повернулась к нам неизвестной ранее гранью, и разве могло это всё пройти бесследно? В семнадцать лет в крови бушуют желания, а сердце распахнуто в ожидании любви — и на исходе третьей недели я вдруг с беспокойством почувствовал, что мне снова хочется… да, мне снова хотелось испытать то, что между нами случилось, испытать еще раз, невзирая ни на какие последствия, — робкое, но вполне осознаваемое желание пробудилось в моей душе, одновременно и пугая меня, и заставляя томительно замирать сердце от одной лишь мысли, что то, что случилось, может повториться ещё раз…
— \»А почему, собственно,нет? Почему мы не можем сделать это опять?\» — спустя три недели думал я, вспоминая в мельчайших подробностях и наши объятия, и ту страсть, что тогда охватила нас, кинув в пучину необыкновенного наслаждения. Это был кайф… \»Кайф?\» — уточнял я сам у себя, словно желая загнать себя в угол… и, загнанный в угол, сам себе отвечал: \»Да, кайф… это было кайф — и незачем себе врать, что испытать это снова мне не хочется! А если хочется…\» И опять перед мысленным моим взором возникали картины нашего сладостного неистовства…
— \»Мы это делали добровольно, никто никого не принуждал, а значит — не унижал… никакого насилия не было — мы оба желали этого… так почему же, — мучительно думал я, — мы не может попробовать это ещё раз, если Толян — мой друг, и он симпатичен, и меня какая-то сила тянет к нему — мне приятно его слушать, на него смотреть… почему это должно быть плохо или стыдно, если это было так хорошо?\» — мучительно думал я… и, думая так, я со смятением признавался себе, что я все сильнее и сильнее хочу это сделать ещё раз… хочу, чтобы всё повторилось! — и это желание было и сладостным, и пугающим одновременно…
— День проходил за днём — молодая здоровая чувственность все сильней и сильней разогревала тело, будоражила воображение — и, торопливо занимаясь онанизмом, оставаясь один в комнате или закрываясь для этого в кабинке общежитского туалета, я все чаще и чаще воображал не сиськи-письки знакомых девчонок, а снова и снова прокручивал в воображении события полуторамесячной давности, — торопливо, но от этого не менее сладко мастурбируя едва ли не каждый день, я думал об Андрее и не мог себе не признаваться, что с каждым днём он нравился мне всё больше и больше — мне нравилось его чистое, по-мальчишески открытое лицо с выражением то веселого шалопайства, то серьёзности и сосредоточенности, нравились его карие глаза, его красиво очерченные губы, нравился его спокойный голос… мне нравилась его походка, нравилось смотреть, как он держит сигарету, как выпускает изо рта кольцами дым, и вообще… мне всё нравилось в Андрее с каждым днём всё больше и больше, — я искал в нём какие-либо изъяны, но не видел их — не находил.
— Глядя на Толика, я всё чаще и чаще ловил себя на мысли, что я словно влюблён в него, как могла бы быть влюблена а парня девчонка или, наоборот, в девчонку парень, и — когда я думал так, в душе моей возникало ещё большее смятение: я и хотел, чтобы это была любовь, и одновременно боялся, что это — самая настоящая любовь… ведь как ни крути, а мы оба были парнями, и мысль, что я влюбился в парня — именно влюбился, а не просто хочу ещё раз испытать сексуальное удовольствие! — меня почему-то особенно пугала… День проходил за днём… отношения наши внешне окончательно нормализовались, вошли в прежнюю колею: мы снова общались, словно между нами ничего не было, но всё чаще и чаще я бросал на Толика затаённые взгляды и всё чаще и чаще ловил на себе взгляды его, и когда наши взгляды встречались, словно что-то невидимое, но вполне осязаемое, полное тайного значения возникало между нами — и мы в то же мгновение торопливо отводили взгляды друг от друга, боясь выдать свои затаённые, ещё не осознанные до конца и потому нас обоих пугающие желания…
— Наверное, если бы нам обоим было лет по тринадцать или даже по четырнадцать, всё было бы намного проще, ибо в тринадцать-четырнадцать лет еще не стоит так остро вопрос собственной идентификации, а настырно и требовательно стоит нечто другое, и пацаны — многие пацаны — экспериментируют в этом направлении, не особо задумываясь: пацаны ловят кайф, и не более того… но нам было уже по семнадцать, а это значит, что мы были в том возрасте, когда вопросы \»кто я?\» и \»что я?\» встают перед многими парнями, способными думать, со всей своей беспощадной прямотой, требуя внятного и недвусмысленного ответа…
— И вместе с тем нам было только по семнадцать, и мы оба были еще совершенно неопытны и глупы, — мы и тянулись друг к другу, и одновременно боялись этого непонятного, необъяснимого притяжения… Так закончился второй месяц — после памятной субботы, уже совершенно не казавшейся мне злополучной… И снова была суббота, и снова мы оказались с Толиком вдвоём — опять у меня дома; maman была в очередной командировке, точнее, улетела она накануне, в пятницу вечером, бабуля на выходные уехала к своей подруге, и в субботу я сообщил обо всём этом Толяну — причём сообщил я об этом как бы между прочим, стараясь ничем не выдать своего волнения…
— Андрюха сказал, что дома на выходные он остался один, и — обострённым до предела чувством я понял, что значило это внешне невинное сообщение вместе с приглашением зайти к нему забрать диск, который я накануне принёс ему в институт; здесь нужно сказать, что за два прошедших месяца мы ухитрились ни разу не побывать друг у друга в гостях: я не был у него, а он, хотя и бывал неоднократно в общежитии, но ни разу не заходил к комнату ко мне … и вот впервые за два месяца он звал меня к себе, и взгляд твоих карих глаз был полон тайного, мне одному понятного значения, как ни старался он это скрыть под маской беспечности. \»Когда?\» — с трудом подавив радость, спросил я. \»Ну, вечером… — он пожал плечами, и по его глазам я понял, что радость моя от него не укрылась. — Ты делаешь вечером что?\» \»Сегодня? — я сделал вид, что задумался. — Сегодня… вроде дел никаких нет. Сегодня я смогу… часов в семь… да?\» \»Да\», — кивнул Андрей, изо всех сил стараясь выглядеть деловито… Я пришел ровно в семь.
— За время, прошедшее после той субботы, когда неведомо откуда взявшаяся страсть переплела наши руки и ноги, заставила нас взасос целовать друг друга, ласкать один одного и в сладострастных судорогах истекать семенем, мы оба — и Толик, и я — о многом передумали и, как я понял уже позже, во многом сумели самостоятельно разобраться, и не просто разобраться, а сумели, преодолевая ложь и убогость публично декларируемых представлений об однополых отношениях, продраться сквозь нагромождение этой лжи к пониманию, что есть нечто более важное и существенное, чем обыденные представления окружающего нас социума, — и вот мы снова были вдвоём — одни в квартире…
— За окном уже было темно и, монотонно барабаня по стеклу, накрапывал мелкий холодный дождь, а в комнате Андрея горела настольная лампа, он был в домашних потёртых джинсах, и эти джинсы, скульптурно обтягивающие его аккуратно — в меру — оттопыренный красивый зад, делали его еще более стройным и оттого ещё более желанным — невыносимо, до умопомрачения желанным, — я, едва войдя в квартиру, сразу почувствовал, как мою душу захлестнула горячая нежность, а тело мгновенно наполнилось сладчайшей истомой, и от этой нежности и истомы в тот же миг сладко-сладко забилось сердце… я хотел его — хотел! хотел! — и это желание близости, горячее и хмельное, уже было вполне осознаваемое, конкретное и внятное, но — боже! — как же трудно было переступить через ту невидимую и вместе с тем вполне реальную преграду, что именуется на языке окружающего нас социума \»здравым смыслом\», и мы… мы говорили о чем-то ненужном и несущественном — ложные, лукаво извращенные представления об однополой любви мешали нам сделать последний шаг на пути друг к другу…
— Мы были одни в квартире, и хотя каждый из нас был внутренне готов сделать этот самый шаг, но в ту субботу между нами так ничего и не случилось, ничего не произошло: за два часа пустого, никчемного разговора никто — ни Толик, ни я — не решился первым протянуть руку, и хотя мы оба уже со всей отчетливостью сознавали, чего мы хотим, но — сильнее естественного желания вновь вкусить, ощутить, почувствовать сладкий озноб единения душ и тел оказалось в ту субботу глупое, но уже успевшее сорняком прорасти в сознании представление о таком единении как о чем-то неестественном и извращенном…
— Мы оба хотели этого, оба страстно желали — и оба ждали, что инициативу проявит другой, — можно липридумать что-либо более извращенное и неестественное, чем это наше двухчасовое томление! Ах, как было всё внешне благопристойно! Как всё было благоразумно! Андрей не предложил мне остаться у него на ночь — и я, вернувшись в общежитие, тут же закрылся в кабинке туалета и, приспустив вместе с брюками трусы, дал волю своей \»извращенной\» фантазии…
— Мне казалось, что если я предложу Толику оставаться, то тем самым я дам ему понять, что я — именно я! — хочу повторения, и такой расклад меня почему-то испугал… наверное, в этом была ещё незрелость души — нежелание или страх брать на себя ответственность и за свои слова, и за поступки, и за желания, — уже когда Толик ушел, я со всей отчетливостью понял, что сама логика ситуации требовала инициативы именно от меня: Толик был в гостях у меня, и предлагать ему остаться должен был я… а я, как последний идиот, чего-то ждал. Конечно, идиот! Толик ушел, и я… по привычке закрывшись в ванной, я включил воду, разделся догола и долго, сладко и долго мастурбировал, глядя на себя в зеркало — содрогаясь от наслаждения, я с упоением дрочил перед зеркалом в ванной, воображая, что бы мы делали в постели, если б кто-то из нас оказался чуть-чуть смелее, — Толик… Толян… Толянчик… — беззвучно шептал я одними губами, зачарованно глядя на свою руку, неутомимо приближающую оргазм…
— И еще прошла одна неделя… Снова была суббота, — я принёс Андрею сделанную за ночь зачётную работу, но его в институте не оказалось, и я, не досидев последнюю пару, поехал к нему, обеспокоенный его отсутствием… Всё оказалось до банальности просто: вечером его мама и бабушку уехали, как в ту первую субботу, на дачу, и Андрюха утром элементарно проспал, а проспав, решил себе сделать выходной… но главное — он был один! Я поехал к нему, не зная этого… а может, каким-то необъяснимым образом я почувствовал это и поехал, гонимый юным томлением своего молодого тела, поехал — в смутной надежде, что он один и что он в своем одиночестве думает обо мне, меня зовёт? — не зря же в последнее время все чаще и чаще у меня возникало ощущение, что Андрей и я постепенно превращаемся в одно целое, начинаем понимать друг друга даже не с полуслова, а с полувзгляда…
— Едва я увидел Толика, стоящего в дверях, как в то же мгновенно я понял, что на этот раз обязательно случится то, что случилось между нами пять недель назад… и даже случится большее, потому что тогда, в сущности, не случилось ничего, — пять недель, прошедшие после того невесть откуда взявшегося порыва, не прошли даром: наши души и умы перебродили, как молодое вино, переболели всеми страхами и сомнениями — все пять недель в наших юных, врасплох застигнутых душах шла напряженная, никому не видимая борьба между собственной природой, собственным \»я\» и обывательским окриком \»нельзя!\», — Толик стоял в дверях, и сердце моё едва не выпрыгивало из груди.
— Увидев меня, Андрюха улыбнулся — лицо его осветилось радостью, и я, ещё не сказав ни слова, ещё ни слова не услышав от него, со всей отчётливостью понял: страх, неуверенность и сомнения, так долго терзавшие нас, окончательно побеждены, и нет уже никакой преграды, которая смогла бы нас остановить на пути друг к другу в нашем стремлении слить воедино не только тела, но и души, — я понял это, не представляя, не думая о том, как именно должно это случится, кто сделает первый — последний! — шаг на пути друг к другу и каким этот шаг будет, но то, что это случится, что это обязательно произойдет, было ясно — сценарий уже был написан где-то на небесах, и уже не в нашей воле было что-либо в нем менять или, тем более, ему противиться; \»Аннушка уже пролила масло…\»
— Да и как могло быть иначе? Толик, не раздеваясь, не проходя в комнату, неожиданно предложил мне выпить — просто так, без всякого повода, и я, поняв его с полуслова, тут же согласился, — о, конечно же, это было простое и, как всякое простое, гениальное решение! Не выпить нам хотелось, а нужно было хотя бы для видимости, хотя бы на миг обмануть себя и друг друга — создать иллюзию, что причиной всему, что должно между нами случиться, будем не мы сами, не наши \»извращенные наклонности\», а будет вино, нас опьянившее, — это наше от вина опьянение должно было послужить толчком — смешная и, в сущности, глупая, но вполне удобная уловка, своего рода компромисс между жаждой любви и обывательскими предрассудками…
— Я сам не знаю, как мне пришла в голову эта мысль — она возникла внезапно, но уже в следующую секунду я понял, что нам просто необходим для первого раза — осознаваемого, желанного раза — этот маленький спектакль для двоих: \»опьянев\», мы \»потеряем контроль\», и тогда…
— Короче, это был простой и вместе с тем гениальный ход! Я готов был расцеловать Толика… впрочем, я готов был целовать его в любом случае, и целовать его я был готов не за какие-то заслуги, а лишь потому, что это он — Толян… Он ушел и вскоре вернулся, держа в руках бутылку какого-то дешевого вина, — раздеваясь в прихожей, он, виновато улыбаясь, пояснил: \»Вот… денег только на такое хватило…\» — но бог ты мой! разве нам было важно, какое вино нам пить? Оно нам нужно было только как средство преодоления жалких остатков робости перед неподдельностью бушевавших в нас чувств, — любое вино любого разлива я был согласен пить с Толиком в тот день, понимая, что оно — лишь связующее звено между нашими устремленными, рвущимися друг к другу телами и душами!